Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Вдруг мы увидели трех девушек, стоявших вместе с четвертой сестрой, перед лавкой. Разумеется, еще совсем недавно мы весело с ними болтали. Но каков этикет в Ориньи? Если бы мы встретили сестер на проселочной дороге, мы, конечно, заговорили бы с ними; но здесь, на глазах у здешних кумушек, имели ли мы право хотя бы поклониться им?

Я попросил совета у Папироски.

– Взгляни, – коротко ответил он.

Я взглянул. Девушки все еще стояли на том же месте, но теперь к нам были обращены четыре спины, и сделано это было вполне сознательно. Скромность отдала приказ, и прекрасно вымуштрованный взвод сделал поворот кругом. Они стояли к нам спиной все время, пока мы их видели; но мы слышали, как девушки хихикают, а девица, с которой мы не были знакомы, засмеялась вслух и даже взглянула через плечо на врага. Не знаю, действительно ли это была скромность или своего рода деревенское кокетство?

Когда мы возвращались в гостиницу, то заметили, как что-то парит на широком поле золотого вечернего неба, над меловыми холмами и деревьями. Для воздушного змея летающий предмет был слишком велик и малоподвижен, звездой он также быть не мог, так как был темен. Тем временем улицу заполнила толпа; все головы поднялись вверх. Дети суетились и бежали вдоль деревни и по дороге, поднимающейся на холм. Затем нам сообщили, что темный предмет – это воздушный шар, который в этот день в половине шестого поднялся из Сен-Кантена. Большинство взрослых смотрело на шар совершенно равнодушно. Но мы, англичане, тоже побежали за детьми. Мы ведь тоже были по-своему путешественниками, и нам очень хотелось посмотреть, как эти путешественники будут высаживаться на землю.

Но когда мы поднялись на вершину холма, спектакль уже закончился. Золото на небе потускнело, а шар куда-то исчез. Но куда? Был ли он взят на седьмое небо? Или счастливо опустился куда-нибудь в синей мглистой дали, в которой таяла и исчезала дорога? Надо думать, воздухоплаватели уже грелись у очага какого-нибудь фермера, так как, говорят, в негостеприимных высях царит ледяной холод…

Быстро стемнело. Придорожные деревья и возвращавшиеся с полей зрители черными силуэтами вырисовывались на багровом фоне заката. Над лесистой долиной висела полная луна цвета дыни, а позади нас высились белые меловые утесы, чуть-чуть розовеющие от отсветов огней сушилен.

В Ориньи-Сент-Бенуа уже зажглись фонари, и салаты были приготовлены.

Хотя мы и опоздали к обеду, вся компания встретила нас со стаканами искристого вина в руках.

– Так водится во Франции, – сказал один из собеседников. – Сидящие с нами за одним столом – наши друзья!

Остальные зааплодировали.

Наших сотрапезников было трое, и трудно было бы подыскать для воскресного вечера более странное трио. Двое из них, приезжие, как и мы, явились с севера. Один, краснощекий и полный, с роскошными черными волосами и бородой, был отважным охотником, который не отказывался даже от самой мелкой добычи. Даже жаворонка или пескаря он не считал недостойными своего искусства. Когда этот большой, полнокровный и явно очень здоровый человек с роскошной гривой, как у Самсона, похвалялся всякими мелкими подвигами, он производил впечатление чего-то не вполне естественного – вроде парового молота, колющего грецкие орехи. Второй был анемичный, печальный блондин, тихий и робкий, внешностью напоминавший датчанина. «Tristes tetes de Danois» [59], как говаривал Гастон Лафенетр.

Я не могу произнести это имя, не сказав нескольких теплых слов о лучшем из всех славных малых, увы, ныне уже покойном. Мы никогда больше не увидим Гастона в его костюме лесника, не услышим, как он будит эхо в лесу Фонтенбло звуком своего охотничьего рога. Никогда больше его добрая улыбка не усмирит страсти художников всех рас и народов и не сделает англичанина своим человеком во Франции. Он умер слишком рано, как раз в то время, когда из-под его кисти начали выходить произведения, поистине достойные его. А между тем, никто не скажет, что он жил напрасно. Ни к одному из людей, которых я знал так недолго, я не чувствовал столь искренней привязанности. Верная оценка личности Гастона и понимание его души служат для меня мерилом достоинства людей, знавших его. Его влияние, пока он еще жил среди нас, было поистине благотворным; он смеялся искренне и заразительно, и при взгляде на него сразу становилось легче на душе. Какая бы печаль ни томила его, он всегда держался бодро и весело, встречая превратности судьбы так, словно это был весенний дождь.

Но теперь его мать сидит одна на опушке леса Фонтенбло, в котором он собирал грибы в своей нищей юности. Многие из его картин переправились через Ла-Манш, несколько были украдены, когда один мошенник-янки оставил его в Лондоне с двумя английскими пенсами в кармане и со знанием четырех английских слов. Если у кого-нибудь из читающих эти строки висит на стене пейзаж с овцами, подписанный «Гастон Лафенетр», знайте, что к украшению его дома приложил руку один из самых добрых и самых мужественных людей на свете. В Национальной галерее найдутся картины получше, но такого доброго сердца не было ни у одного живописца во многих поколениях. Псалмы говорят нам, что в глазах Господа смерть его святых драгоценна. Надо, чтобы это было так, иначе слишком ужасно знать, что его мать осталась безутешной, а ее сын лежит в могиле. Ныне дубам Фонтенбло чего-то не хватает, а когда в Барбизоне подают десерт, все оглядываются на дверь в ожидании того, кого больше нет.

Третьим нашим сотрапезником в Ориньи был не кто иной, как сам супруг хозяйки гостиницы. Хозяином гостиницы я его не решаюсь назвать, так как днем он работал на фабрике, а домой возвращался только к вечеру, словно постоялец. Это был человек, исхудавший от постоянного возбуждения, лысый, с острыми чертами лица и живыми, блестящими глазами. В субботу, описывая какое-то приключение, случившееся с ним во время утиной охоты, он вдребезги разбил тарелку. Сделав какое-нибудь замечание, он осматривался вокруг в ожидании одобрения, поводил гладко выбритым подбородком и сверкал глазами, в которых вспыхивали зеленые искры. Время от времени в дверях появлялась его жена, надзиравшая в соседней комнате за обедом, и восклицала: «Анри, ты совсем забылся!» или: «Анри, не стоит говорить так громко!».

Но именно этого и не мог этот бедняга. Из-за всякой чепухи глаза его вспыхивали, кулак опускался на стол, а в голосе начинали звучать громовые раскаты. Я еще никогда не встречал такой петарды в человеческом обличье! Я думаю, он был одержим каким-то бесом. Муж хозяйки то и дело повторял: «это логично» или «это нелогично». Кроме того, перед своими рассказами он всегда как бы развертывал знамя, произнося: «Вы же видите, я пролетарий». И мы все отлично видели это! Дай-то Бог, чтобы я никогда не встретил его на улицах Парижа с ружьем в руках! Кое для кого это будет малоприятная минута.