Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

О том, что случилось за два следующих дня, у меня немного осталось в памяти и почти ничего в записной книжке. Река спокойно несла свои воды среди прибрежных пейзажей. Лишь прачки в синих платьях и рыбаки в синих блузах разнообразили зеленые берега; смешение этих двух цветов казалось сочетанием листьев и цветов незабудок. Симфония в незабудках – я думаю, так Теофиль Готье [73]мог бы охарактеризовать эту панораму. Небо было чистым и безоблачным, и в спокойных местах поверхность реки служила зеркалом для неба и берегов. Прачки весело окликали нас, а шелест деревьев и шум воды служили аккомпанементом нашей дремоте.

Мощь реки и ее неутомимое стремление завораживали. Теперь она стала уверенной, спокойной и сильной, словно взрослый, сильный и решительный человек. На песках Гавра нетерпеливо гремел поджидавший ее океанский прибой.

Что до меня, то, скользя по этой движущейся проезжей дороге в скрипичном футляре моей байдарки, я тоже начинал скучать по моему океану. Цивилизованный человек рано или поздно преисполняется тоски по цивилизации. Мне надоело погружать весло в воду, мне надоело жить на задворках жизни, я жаждал снова очутиться в самой ее гуще, приняться за работу, вернуться к людям, понимающим мой язык, для которых я человек, во всем им равный, а не какая-то диковинка.

Письмо, полученное в Понтуазе, добавило нам решимости, и мы в последний раз вытащили наши байдарки из Уазы, которая так долго несла их на себе под дождем и солнцем. На протяжении стольких миль это безногое вьючное животное было связано с нашей судьбой, что, расставаясь с ним, мы испытывали грусть. Мы удалились от привычного мира, странствовали вне его, теперь же снова возвращались в знакомые места, в которых сама жизнь несет нас, и нам не нужно работать веслом, чтобы находить приключения. Теперь нам, словно путешественникам в какой-нибудь пьесе, предстояло вернуться и взглянуть, какие изменения внесла судьба в наше окружение за время нашего отсутствия, какие сюрпризы ждут нас дома, а также далеко ли и в каком направлении продвинулся за этот срок обитаемый мир.

Греби хоть весь день напролет, но только вернувшись к ночи домой и заглянув в знакомую комнату, ты обнаружишь Любовь или Смерть, поджидающую тебя у очага; а самые прекрасные приключения, надо вам знать, – вовсе не те, которых мы ищем.

Еще не было шести часов, когда содержательница деревенской гостиницы, мадам Тентальон, послала за доктором: заболел один из ее жильцов, клоун по профессии. Однако пробило десять часов, а доктор все не являлся. Не дождавшись его, мадам Тентальон, опасаясь брать на себя ответственность, послала другого гонца к доктору Депрэ, жившему поблизости, и просила его навестить больного.

Когда посланец позвонил у двери докторского дома, тот сидел за рукописями в углу маленькой столовой, а жена его дремала в другом углу, у камина.

– Что ж вы раньше не пришли, черт побери! – крикнул доктор. – В таких случаях медлить нельзя.

И, как был, в туфлях и ермолке [74], так и зашагал по улице.

Если бы ему пришлось тысячу лет прожить на свете, то и тогда он не забыл бы этот визит, и не потому только, что представившаяся его глазам картина поразила воображение доктора своей необычайностью и даже живописностью, а потому, что этот визит стал событием в его жизни. Доктору уже перевалило за сорок лет, и вот теперь, когда он отворил дверь на чердачке гостиницы, в его жизни началась новая эпоха.

Комната была большая, тусклая, освещенная единственной свечкой, стоявшей на полу. Больной клоун с красным от пьянства носом лежал на убогой кровати, вытянувшись во весь свой громадный рост; хозяйка гостиницы стояла, склонившись над ним. Около кровати сидел на стуле и болтал ногами мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Кроме этих троих, здесь не было никого, если не считать их теней. Благодаря обширным размерам комнаты, тени удлинялись до бесконечности. Профиль клоуна обозначался на стене в карикатурном виде, и нельзя было смотреть без смеха, как нос его то вытягивался, то сокращался – смотря по тому, в какую сторону колебалось пламя свечи. Тень, отбрасываемая фигурой хозяйки, представляла бесформенную массу; иной раз слегка обозначались гигантские плечи, иногда выступала огромная голова; ножки стула вытянулись, словно ходули, а сидевший на нем мальчуган напоминал облачко, зацепившееся за угол крыши.

Как только доктор вошел, он сейчас же обратил внимание на мальчика. У него был крупный, хорошо развитый череп, высокий лоб, музыкальные руки и пара таких глаз, которые не скоро забываются. Взгляд этих больших, светло-карих, широко открытых глаз поразил доктора: как будто он уже видел этот взгляд, но где и когда – он никак не мог припомнить; как будто у этого совершенно незнакомого ему мальчика были глаза его давнего приятеля или старого врага.

Мальчуган следил за доктором задумчивым взглядом; сложив руки на коленях, слегка постукивая пятками о перекладины стула, он, казалось, был совершенно равнодушен ко всему, что творилось перед его глазами, или, вернее, был всецело поглощен какими-то более серьезными размышлениями. Однако это не мешало ему напряженно ловить каждое движение доктора Депрэ. Решить, доктор ли очаровал мальчугана, или мальчуган доктора, было бы трудно.

Доктор хлопотал около больного: прощупывал пульс, задавал вопросы, немного подшучивал над ним, слегка бранился, но всякий раз, когда поворачивал голову в ту сторону, где сидел мальчик, встречал устремленный на него вопрошающий, грустный взгляд.

Но вот, наконец, доктор разрешил загадку, и как-то сразу понял, что, собственно, поразило его в этом ребенке. Хоть мальчик был строен и прям, как струна, но глаза у него были такие, какие обыкновенно бывают у горбунов, – слишком зрело и проницательно глядели они из-под насупленных бровей. Доктор глубоко вздохнул: он нашел объяснение одной из своих теорий, к которым имел большое пристрастие, понял, почему ребенок так заинтересовал его, и успокоился.

Он повернулся к мальчику и стал его разглядывать. Тот нисколько не сконфузился и вопросительно посмотрел доктору в глаза.

– Это твой отец?

– Нет. Это мой хозяин, – отвечал мальчуган.

– Ты его любишь, жалеешь его?

– Нет, сударь, не люблю и не жалею.

Депрэ переглянулся с хозяйкой гостиницы.

– Это не делает тебе чести, мой милый, – заметил доктор, напуская на себя суровый вид. – Всегда надо жалеть, когда человек умирает, или, по крайней мере, следует скрывать свои чувства; а ведь твой хозяин умирает. Бывает, птичка клюет, клюет черешни в моем саду и вдруг – пурх! – перелетела через забор, и поминай как звали. И мне жаль, очень жаль, что я больше не увижу птичку. А тут не птичка улетает в лес, а человек, существо сильное и разумное, расстается с жизнью – так как же его не пожалеть? Подумай – еще немного, и речь его умолкнет навсегда, прервется дыхание, и даже тень его исчезнет со стены; мне страшно жаль этого человека, хоть я и вижу его в первый раз.