Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Мальчик молчал, по-видимому, размышляя.

– Да ведь вы его не знаете, он нехороший человек, – выпалил он наконец.

– Вот ведь маленький язычник! – возмутилась хозяйка. – У этих клоунов, акробатов, артистов, фокусников нет ни капли чувства!

Депрэ продолжал, приподняв брови, всматриваться в маленького язычника.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Жан-Мари.

– А чем ты занимаешься, чем живешь, Жан-Мари? – снова обратился доктор к мальчику.

– Я кувыркаюсь, – отвечал тот.

– Хм… кувыркаешься… Это хорошо, полезно для здоровья. Мадам, смею вас уверить, что так оно и есть. Ну а больше ты никогда ничем не занимался?

– Прежде чем я научился кувыркаться, я воровал, – с важностью произнес Жан-Мари.

– Ты, дружок, видно, из молодых да ранних, черт побери!.. – едва заметно усмехнувшись, заметил доктор. – Мадам, когда прибудет мой коллега, потрудитесь передать ему, что я нашел больного в крайне плохом состоянии. Надеюсь, он сделает все возможное. Конечно, если возникнет срочная нужда, без церемоний присылайте за мной. Счастливо оставаться, мадам! Спокойной ночи, Жан-Мари!

Доктор Депрэ вставал рано. Бывало, ни один дымок еще не покажется из трубы, ни одна повозка не прогремит по мосту, крестьяне еще не идут в поле – а он уже гуляет по саду: то сорвет кисть винограда, то съест спелую грушу, то поковыряет землю концом трости или спустится к реке – посмотреть, как вода плещется у пристани.

– Нет, – говаривал он, – времени более удобного для создания теорий и всяких иных размышлений, чем раннее утро.

Доктор предсказывал по росе погоду и мало-помалу стал считаться местным метеорологом и бескорыстным поборником здешнего климата: вначале он говорил, что такого здорового места нет во всей округе; в конце второго года он уверял, что это самое здоровое место во всем департаменте, а незадолго до того, как встретился с Жаном-Мари, провозгласил, что Гретц может поспорить с любым курортом не только во Франции, но даже и во всей Европе.

На следующее утро после визита к умирающему клоуну доктор, гуляя по своему саду, поднялся на пристань и долго смотрел на реку. Вдосталь налюбовавшись светлой, прозрачной водой, рыбами, всплывавшими со дна и сверкавшими серебристой чешуей, наглядевшись на длинные тени, отбрасываемые деревьями с противоположного берега и достигавшими середины реки, на солнечные блики, двигавшиеся между ними, он вернулся через сад домой. Освеженный утренней прогулкой, он позавтракал и снова вышел на улицу.

Зашагав по мостовой, он первым нарушил царившую вокруг тишину. Деревня еще спала. Доктор полной грудью вдыхал чудный воздух, совершенно довольный и собой, и утром, и всем на свете.

На одной из тумб, стоящих по обе стороны ворот гостиницы госпожи Тентальон, доктор заметил маленькую темную фигуру, неподвижно сидевшую в созерцательной позе, и сразу узнал в ней своего вчерашнего знакомца – Жана-Мари.

– Ага, – Депрэ остановился перед мальчуганом и, нагнувшись, оперся обеими руками о колени. – Вот как мы рано встаем. Видно, нам присущи все пороки настоящего философа…

Мальчик поспешно вскочил на ноги и отвесил доктору поклон.

– Ну, как там наш больной? – спросил Депрэ.

Оказалось, что больной в том же состоянии, как и вчера.

– Почему ты так рано встаешь? – продолжал доктор допрашивать мальчугана.

Тот долго раздумывал и наконец объявил, что и сам не знает, почему.

– Сам не знаешь… – повторил Депрэ. – Мы, дружище, никогда ничего не знаем, пока не попытаемся узнать. Попробуй и ты спросить у самого себя, и скажи мне, ради чего ты рано встаешь. Тебе, верно, нравится?

– Да… нравится, – протянул мальчуган.

– А почему тебе нравится? – настаивал доктор. – Заметь, мы сейчас следуем методу Сократа [75]. Ну, так почему нравится?

– Утром так тихо везде, – отвечал Жан-Мари, – и мне делать ничего не надо. Вдобавок, в это время мне кажется, будто я хороший мальчик.

Доктор присел на другую тумбу. Разговор заинтересовал его: прежде чем отвечать, мальчик, видимо, обдумывал каждое слово и старался говорить правду.

– Странно, – заметил Депрэ. – Что-то тут не вяжется. Ведь, если я не ошибаюсь, ты сам говорил, что прежде занимался воровством.

– А разве воровать скверно? – спросил Жан-Мари.

– Должно быть, не совсем похвально. По крайней мере, многие придерживаются такого мнения.

– Я не о том. Я спрашиваю, скверно ли воровать так, как я воровал? Мне больше ничего не оставалось делать; ведь есть каждому хочется, каждый имеет право на кусок хлеба, а ведь много людей, у которых его нет. К тому же меня жестоко били, если я возвращался с пустыми руками. Я не стал бы красть пирожных, так я думаю; ну а кто с голодухи не стащит в булочной кусок хлеба?

– Ах ты, мальчуган, мальчуган! – почти сокрушенно промолвил Депрэ. – Я, видишь ли, сторонник благословенных законов здоровой и нормальной природы в ее простых и обычных проявлениях. Потому и не могу равнодушно и спокойно смотреть на такое чудовище, на такого нравственного уродца! Понял ты меня?

– Нет, сударь, не понял…

– Я терпеть не могу странных людей, – резко заметил доктор, – а ты самый странный мальчик, какого я когда-либо видел.

Жан-Мари помолчал, подумал, затем поднял голову и, взглянув на доктора с самым невинным выражением, заметил:

– А разве вы сами не странный?

Тут уж доктор не выдержал: отшвырнув в сторону палку, он набросился на мальчика, прижал его к груди и звонко расцеловал в обе щеки.

– Удивительный, замечательный чертенок! – проговорил он. – И какое, только подумать, выдалось утро для такого открытия! Просто чудо! Я даже не подозревал, что существуют такие дети, – продолжал он, обращаясь к небесам. – Я сомневался в том, что род человеческий способен производить таких индивидуумов! Вот только в порыве энтузиазма я, кажется, испортил мою любимую палку… Нет, ничего страшного, ее еще можно починить, – успокоил он себя.

В эту минуту доктор заметил, что Жан-Мари с удивлением и даже с тревогой смотрит на него во все глаза.

– Эй ты, чего таращишься? – крикнул Депрэ. – Кажется, малыш презирает меня, – добавил он в сторону. – Слушай, мальчуган, ты меня презираешь?

– Что вы, сударь! Я просто не понимаю вас, – ответил мальчик.

– Вы должны извинить меня, милостивый государь, я еще так молод, – чинно произнес доктор. – А, чтоб его! – добавил он про себя, сел на тумбу и язвительно уставился на мальчика.

«Он мне испортил такое прекрасное, спокойное утро, теперь я буду нервничать весь день, и пищеварение будет неправильное, – мысленно ворчал доктор. – Надо непременно успокоиться».

И, сделав над собою усилие, он отогнал от себя все тревожившие, волновавшие или даже сколько-нибудь смущавшие его мысли тем усилием воли, к которому он давно уже себя приучил. Вдыхая свежий утренний воздух, он смаковал его, как знаток смакует вино, и медленно выдыхал; подсчитывал, сколько облаков на небе; следил за полетом птиц и, подражая пернатым, жестами описывал замысловатые кривые, бил по воздуху воображаемыми крыльями и, поупражняв таким образом конечности и зрение, надышавшись вдосталь, в конце концов успокоился и даже запел. Знал он всего одну песню – «Мальбрук в поход собрался», да и ту нетвердо, поэтому свои музыкальные способности выказывал лишь в редких случаях, когда оставался в одиночестве или когда чувствовал себя вполне счастливым.