Роберт Блох - Ваш друг Джек Потрошитель и другие рассказы

— Не хотите ли вы сказать, что принесли это из своего сна? — спросил я. Ничего более банального я высказать не мог, но удивление мое возросло еще больше, когда мой приятель ответил:

— Да. Именно это я и хочу сказать.

На сей раз я не мог придумать никакого ответа, который не казался бы идиотским и не ставил под сомнение его нормальность, поэтому я повертел камень в руках и добавил:

— Вы давали его кому-нибудь посмотреть?

Фарлоу снова кивнул.

— Смитерсу. Это один из лучших наших геологов. Он был очень заинтересован и сильно удивлен, сообщив мне, что камень этот — времен Иисуса Христа. Но он никак не мог понять, почему с того времени в нем не произошло процесса эрозии.

Мы долго глядели друг на друга. Потом я взял стакан и Фарлоу налил в него довольно крепкую смесь виски с содовой. Мне нечего было ему сказать.

Как раз после невероятного рассказа Фарлоу мне пришлось уехать на некоторое время по делам, и, хотя я писал ему письма, прошло более трех недель, прежде чем нам удалось встретиться с ним с глазу на глаз. Несмотря на то, что мы не виделись не так уж и много времени, в его лице успели произойти какие-то неясные перемены. Прежде всего, меня обеспокоило то, что в глазах у моего друга появилась непонятная затаенная тревога и страх. Через день или два мы смогли основательно поговорить, но лишь после нескольких вечеров он начал вводить меня в курс дела, хотя о том, что сны продолжаются, намекнул еще при первой же встрече.

Событии в снах разворачивались своим чередом; я знал об этом, хотя Фарлоу уже и не так охотно, как раньше, вдавался в подробности. Но теперь видения стали приобретать зловещий оттенок. Он находился на берегу, полностью пришедший в себя после происшествия в море, хотя о случившемся в воде он помнил во время сна достаточно смутно. Он так и не узнал, кем он был, и не смог определить местонахождение берега. Солнце стояло гораздо выше, и туман почти совсем рассеялся. Башни и шпили далекого города проглядывали сквозь волнующую утреннюю дымку, и на сердце у него было легко и светло.

Через некоторое время Фарлоу посвятил меня в содержание целой серии новых снов, которые становились все тревожнее, и в конце концов вся атмосфера ночных видении стала окрашиваться страшными тонами. Фарлоу не помнил, как он впервые осознал это, но в течение десяти дней в его мозгу понемногу сложилось название города — Эмильон. Теперь сны являлись к нему почти каждую ночь, и каждый раз все начиналось с того, что он сидел на берегу, небо светлело, туман рассеивался и прекрасный город появлялся из дымки.

По рассказам Фарлоу, красота Эмильона была просто неземная, она наполняла радостью и счастьем все его существо. А так как в каждом последующем сне он все более крепчал, то вскоре смог бегать по песчаному берегу и даже заходить в теплую воду, наблюдая высокие золотые шпили города через неглубокий залив.

Единственное, с чем можно сравнить Эмильон, говорил Фарлоу, так это с Мон-Сан-Мишелем, когда на него падают лучи утреннего весеннего солнца, но если даже он и красив по земным стандартам, то несомненно блекнет в сравнении с городом его снов.

— Умножь красоту Мон-Сан-Мишеля раз в сто, и тогда получишь Эмильон, — просто сказал мне как-то Фарлоу, и его мрачное лицо при этом сразу же прояснилось.

Даже днем, в моменты бодрствования, название «Эмильон» наполняло его душу тихой радостью, и он часами просиживал над древними картами и атласами, в основном средневековыми, но все безуспешно. Город Эмильон, очевидно, находился в вымышленной стране. И вот однажды, примерно за неделю до моего возвращения, в снах произошла перемена. Знамена, башни и шпили Эмильона были видны через залив шириной немногим более мили. Полоса воды отсвечивала розовым и золотым в лучах восходящего солнца, а небольшие волны бороздили теплое бирюзовое мелководье. Из рассказа я также понял, что в городе находилась женщина, которую Фарлоу любил.

Насколько я смог судить, сам он пока смутно догадывался об этом, но с каждым новым сном нежное чувство все глубже проникало в его сердце. Имени ее он не знал, а сознавал только то, что любит ее, а также то, что ему надо во что бы то ни стало попасть в Эмильон. И все же, как это бывает в снах, даже в таких ярких и реальных, как у Фарлоу, он никак не мог ускорить события. Он был не в силах просто взять и пойти в город, как сделал бы это в реальной жизни. Сон сам с каждой ночью понемногу продвигал его вперед по дороге событии. С каждым разом он все ближе подходил к пенящемуся заливу, отделявшему его от города. И тут в пейзаже появилось маленькое изменение.

Взглянув на башни Эмильона, Фарлоу заметил слабый белый туман у их подножья, будто бы легкая дымка легла на границе воды и города. Туман поднимался от песка под городскими стенами на расстоянии полутора миль от него. И хотя туман этот казался застывшим, Фарлоу каким-то образом понял, что на самом деле он движется с невероятной скоростью. Это сильно обеспокоило его. Легкий ветерок смел последние намеки утренней дымки, зависшей над морем, и необычный страх поселился в сердце моего приятеля. Он остановился и с растущей тревогой всмотрелся в белое облачко на горизонте. И тут же проснулся с ощущением дикого ужаса. Лоб его покрывали капли холодного пота.

Следующей ночью он боялся заснуть, но сон все равно одолел его. И опять он оказался на берегу и вглядывался вдаль, туда, где появился странный белый дымок, скользящий со скоростью птицы. Теперь Фарлоу показалось, что облачко несколько приблизилось к нему. Налетел ветер, и он снова почувствовал в глубине души страх, который никак не хотел исчезать, и вновь очнулся в холодном поту. Сны продолжались, и каждый раз он видел одно и то же: каждую ночь Эмильон сверкал перед ним через пенящийся мелкий залив, но белая полоска дыма теперь стала намного ближе, и тут начали проявляться детали.

Опять задул прохладный ветерок, и Фарлоу показалось, что в шуме ветра с небес донесся шепот. То, что он услышал в крадущемся шорохе, было: «ЯНЫЧАРЫ ИЗ ЭМИЛЬОНА!» И, пронзительно закричав, он тут же проснулся.

— Ну и что вы об этом думаете? — уже в четвертый раз спрашивал меня Фарлоу. Я зажег сигарету и заметил, что рука моя немного дрожит.

— Янычары — это что-то вроде мамелюков, да? — наконец произнес я.

Фарлоу кивнул и достал с полки толстый том.

— Я сразу же посмотрел, что это такое, — сказал он и зачитал из книги несколько строчек. Оказалось, что янычары — это отряды пехотинцев в древней Турции, составлявшие охрану турецких султанов. Отменены в 1826 году. В книге давались и другие определения: «личное орудие тирании» и «безжалостные солдаты-убийцы».

Когда он закончил читать, я принял серьезный вид.