Александр Матюхин - 13 маньяков

– И ты, пап, чистишь самых заразных и безнадежных, – кивнул Вовка. – Я уже сто тысяч раз слышал. Но что, если таких вот заразных все больше и больше?

Григорьев устало мотнул головой, задумался.

– Давай решим так, – произнес он медленно. – Беру тебя в следующий раз посмотреть. Постоишь в сторонке и поучишься. Через пару лет, договорились, сможешь почистить самостоятельно. Но пока не надо рисковать.

– А может, тогда съездим на море, искупаемся, отдохнем и там найдем кого-нибудь настоящего, зараженного? – оживился Вовка. – Ты же сразу поймешь, если мы найдем нужного человека, да?

И тут Григорьев сдался окончательно:

– Хорошо. Будет тебе и подарок на день рождения, и Геленджик…

– …И лучший папа в роли спасителя человечества! – озорно засмеялся Вовка, потом высыпал себе на руку крошки еще не растаявшего льда. – Мы прорвемся, пап. Обязательно прорвемся!

Через два дня, на рассвете, когда черная глубина неба начала стираться серой дымкой, ровная дорога сменилась горным серпантином. Григорьев нашел автозаправку и припарковался за вереницей грузовиков. Вовка крепко спал на заднем сиденье.

Григорьев вышел на улицу и посмотрел на звездное небо. Клякс не было. Но желание заглянуть в Геленджик не пропало.

Краем глаза заметил движение, повернул голову и увидел Небесного человека. Тот стоял под звездным небом, и на лице его блуждала извиняющаяся улыбка.

– Ну чего встал? Пойдем, дорогой! – поманил Небесный длинным тонким пальцем, развернулся и пошел мимо автозаправки, в поле, в траву, поднимающуюся темнотой ему едва ли не до пояса.

Григорьев ощущал прохладу ускользающей ночи. Под ногами – влажная, рыхлая почва и трава с зарождающейся росой. А Небесный человек словно плыл впереди.

Остановились где-то вдалеке, так, что свет от автозаправки казался крохотным округлым маячком, торчащим в траве. А над головой было глубокое звездное небо.

Небесный сел в траву, скрестив ноги и положив ладони на колени. Сказал:

– Ну делись.

Григорьев пожал плечами:

– Мне кажется, что Вовка становится взрослее и… злее, что ли? Он вдруг начал походить на людей вокруг. Не ценит то, что есть. Всегда хочет большего. Требует, чтобы я забирал из квартир деньги, вещи, а потом продавал их. Хочет спать в гостиницах, есть только мясо и гамбургеры. Я не знаю, как его удержать.

Небесный улыбнулся. Лунный свет скользил по его худому, острому лицу.

– Скажете что-нибудь? – спросил Григорьев пытливо.

– Продолжай, брат. Мне, это самое, слушать тебя приятно.

Григорьев вздохнул:

– Мне казалось, что помощник, о котором вы так часто говорили, должен быть похож на меня. Без червоточин. Не потому, что я стою сейчас перед вами, а вообще. Без плохих мыслей и поступков. Я ведь никогда не делал в жизни ничего плохого, а то, что совершил по глупости, – от этого давно очистился. Вы понимаете, о чем я?.. А Вовка, он, знаете, он хочет жить богато. У него нет желания бороться за весь мир целиком, без остатка. Он не хочет чистить. Для него чистка – это дорожка к деньгам и квартирам, к людям, которых он не любит, к теплой постели.

– Ты помнишь, когда впервые увидел меня? – внезапно перебил Небесный.

– Помню. Прекрасно помню.

– Стало быть, не позабыл, кем ты был до того, как прочитал книгу?

– Не забыл, – повторил Григорьев, достал сигарету, закурил, снова убрал руки в карманы, – не забыл.

Как будто вчера.

Армию вспомнил, как брал молоденького ефрейтора в кругленьких таких очочках за плечи, встряхивал так, что у того зубы друг о дружку клацали, а потом что есть силы бил аккурат в переносицу, гнул тонкую дужку, разбивал стекла к чертям собачьим. За что бил? Для чего? Не помнил уже. Просто так надо было. Жизнь такая, чтоб ее.

Вспомнил, словно монтаж жизни делал, первую свою работу, на складе в каком-то магазине бытовых приборов. Как разбирали с двумя другими кладовщиками фуру из Москвы, как обнаружили несколько случайно привезенных ящиков со стиральными машинами. И что? Зашли за угол, перекурили, перетерли, договорились. Что упало, как говорится, то пропало! Закатили морозным днем шесть ящиков мимо склада к другу на вещевой рынок и там же, через друга, продали за хорошие деньги. Напились, как сейчас помнил, до безобразия. Швыряли из окон пепельницы и пустые бутылки. Хохотали от звона битого стекла.

А дальше? Врезка монтажная. Первая жена, которой влепил пощечину, не раздумывая, просто так, подчинившись мимолетному желанию. Тяжело ударил, наотмашь. И добавил, словно в оправдание: «Чтоб мужа уважала, сучка». Хотя, в сущности, ничем она никогда не провинилась и уважала и даже любила – кого? – этого вечно пьяного мудака, который с друзьями заваливался в сауну после работы и проводил среди изящных, скользких тел молоденьких и дешевых проституток ночи напролет. Кто кому еще пощечину-то должен?

– Я за это расплатился, – пробормотал Григорьев, раздавил окурок пальцами и бросил в траву. В горле прополз ядовитый и острый никотиновый змей, заставил закашлять негромко, но как бы виновато.

– И он, хха, расплатится, – легко кивнул Небесный. – Ты же пойми, брат, не бывает абсолютно чистых людей. Бывают очищенные. Помнишь, как ты очистился? Наверняка же помнишь, ага.

Такое не забывается, подумал Григорьев, не умел бы прощать, не научился бы, век бы проклинал все это ваше очищение…

– Ты, это самое, расскажи, Григорьев. Хочется услышать.

– Вы же были там…

– А ты напомни.

Григорьев выдохнул, в горле запершило с новой силой, так, что на глазах проступили тяжелые слезы. Заговорил быстро, сквозь колючую боль:

– Ведь по книге как? Очистится только тот, кто простит. Поймет, что не надо делать больше зла на земле, и вырежет червоточины из грешного тела.

– И ты, стало быть, не поленился, вырезал?

– Я увидел вас впервые. Помню. Вы сидели на подоконнике в душевой, а за вашей спиной, за окнами в решетках светила луна. И у вас еще козырек был целый.

– Ах, времена…

– Это же ваш голос сказал мне прийти в душевую.

– И сказал тебе – захвати с собой что-нибудь острое, хха. Помню, а как же? В этих ваших тюрьмах всегда найдется что-нибудь острое.

– Я взял перочинный нож. Он у меня хранился, на всякий случай.

– Пригодился…

– Вы сказали, что только через очищение можно прийти к истине. Очистившийся да поймет, а понявший да воссоздаст.

Григорьев не в силах больше был сдерживать острый, едкий кашель и зажал рот кулаком, выплевывая с кашлем невыносимую боль. Перед глазами поплыло, подернулось ночной звездной дымкой, и он с невероятной четкостью увидел вдруг ту саму тюремную душевую, упакованную в серый кафель, с высокими отштукатуренными потолками, с мутной желтой лампой, закрытой круглым плафоном. Увидел влажный щербатый пол с хлорными разводами, ржавые металлические поддоны и местами подгнившие скамейки. Торчали из стен тройные крючки-вешалки, темнели следы от гвоздей, и полоска синей краски разрезала стены надвое. И, конечно, увидел подоконник, Небесного человека и лунный свет.