Александр Матюхин - 13 маньяков

Она кричала и вырывалась, но Стас одной рукой, как новорожденного котенка, прижал ее к постели, другой стал сдирать с нее одежду. Когда он добрался до трусиков и начал раздеваться сам, у нее уже не осталось сил на сопротивление. Запахи цветов и одеколона заглушил другой, более резкий. Так же несло от того мужчины в трениках, который прижал ее к мусорному баку, в трех шагах от дома. И так же белел в окне склада его тощий зад. Всхлипывая, она опустила веки и укрылась в спасительной тьме.

Откуда-то сверху донесся треск, пробившись сквозь пыхтение Стаса. Ее глаза открылись сами собой. Потолок ничего уже не отражал – ни зареванных щек Киры, ни ее раздвинутых ног, ни голых лопаток самца, сдергивающего с себя трусы-боксеры. Зеркало налилось багровым туманом, пошло трещинами и вспучилось, рождая маленький стеклянный вулкан. И взорвалось.

В это мгновение все заслонила волосатая грудь, и Кире между бедер вонзилось что-то твердое, хищное, острое как бритва. Но, шевельнувшись раз или два, затихло. А потом ее вдавило в матрас. Что-то негромко хлюпнуло. Упало и разбилось несколько градинок. Стало тихо.

В себя она пришла уже на ногах. По бедрам стекали струйки, черные в зеленом свете. Из распоротых ступней сочился жидкий огонь. Волосы, руки и грудь тоже покрывала запекшаяся кровь. Но не ее. В зеркалах мирно дремали тысячи мертвых Стасов, ни о чем не жалея и ни к чему не стремясь. У каждого из спины торчало по дюжине осколков, и один большой – из затылка.

Кира брела не вперед и не назад, не вправо и не влево, натыкаясь на стены там, где ожидала найти пустоту. Треугольники теснили ее, как хотели. За ней оставался след из крови и алых лепестков, но возвращаться по нему было нельзя. Или она уже возвращалась? Зеркала не отвечали ей. Им нравилась ее нагота – так, как не понравилась бы ни одному мужчине в мире. Когда им надоел Стас, они стали показывать Кире ее саму – тринадцатилетнюю, хнычущую возле мусорного бака; малышку, плескающуюся в ванне; одинокую библиотекаршу, прилипшую к монитору. Почти красивую. Или просто – красивую.

Свечи догорали, отражения колыхались и перетекали одно в другое. Зелень выцветала в черноту. Кира уже не надеялась выйти, но ей стало грустно – как будто она вот-вот потеряет что-то очень важное, чего нет ни у кого другого на всем белом свете. Хотя ничего белого рядом уже не было – только ее собственное тело, маленькое и бессмысленное.

Но кто-то ждал ее, смотрел из темноты. Тянул за незримые ниточки, направлял и подталкивал, вел с одной стороны на другую. И настал миг, когда она не нащупала зеркал ни слева, ни справа, ни сзади и поняла, что пришла.

В немыслимой дали умирал последний зеленый огонек. С ним умерли звуки, страхи, надежды – все, кроме нее самой.

Тогда он выступил из ниоткуда и кивнул ей. Родинка на щеке, тонкие губы, снулые глаза. Другого лица быть и не могло.

– Кто это? – спросила она, глядя снизу вверх. – Это уже не я.

Он снова кивнул и расправил стеклянные черные когти.

– Но еще не ты.

Он кивнул в последний раз и забрал у нее то, чего не имел никогда.

Ей снилось, что она проснется, но это был всего лишь сон.

Моя воля была окончательно сломлена, когда в девятой гимназии ввели форму.

Каждое утро, торопясь на работу, я видел их – девственных блудниц в белых блузках, синих жакетиках и клетчатых коротких юбках. Одетые в одинаковые кукольные одежки, они порхали мимо меня – переходные формы от ангела к шлюхе. Их кожа матово сияла. Их розовые, пухлогубые, блестящие рты манили и призывали, сами не зная, что. Они болтали и вечно поправляли волосы. Они обнимались друг с дружкой при встрече, хохотали и сверкали голыми ножками. Они ведать не ведали о том, как уже через пару лет их прогнет под себя ненасытный, безжалостный мир.

Долгие месяцы я ходил, вминая в доводы разума безудержную эйфорию, вызванную созерцанием прекрасных созданий, уговаривая себя, что играть в куклы – не мужское занятие. Но как же хотелось!.. Как же!..

Смена времен года заставала меня в одном и том же состоянии – мучительном восторге от близости их теплых эманаций. Я вращался вокруг по сжимающейся орбите, я истязал себя, украдкой рассматривая их, мучился и наслаждался.

А по ночам мне снились сны. Красные, тяжелые, постыдные. Восхитительные.

– Александр Иванович, ну что же вы?! – сверкнула узкими стеклами очков директриса. – В этом году многие ученики захотели сдавать ЕГЭ по химии. И не в последнюю очередь – благодаря вам. Вы блестяще знаете предмет…

Ну еще бы!

– …доступно излагаете материал. На ваших уроках интересно! Скажу больше – мы гордимся вами!

Я застенчиво засопел. Дура, неужели ради твоей жалкой похвалы кандидат химических наук бросил непыльную должность в крупном проектном институте и пошел в учителя?

Фосфор в воздухе горит, выделяет ангидрид…

– Вы работаете у нас всего два года, но, несмотря на небольшой стаж, как никто достойны представлять наш коллектив на муниципальном конкурсе. Учитель года! А?! Как звучит! Соглашайтесь!

Я согласился. Сил больше не было терпеть ее безумный сухой взгляд и тухлый запах изо рта вперемешку с «Шанель».

Жена только плечами пожала. Учитель года? Чем бы дитя ни тешилось… Оправившись от шока, вызванного моим переходом в школу, она, похоже, окончательно уверилась в моей неизлечимой инфантильности. Она не устраивала сцен, не закатывала истерик, а как-то затаилась. Видимо, решала, насколько удобно ей будет и дальше жить со мной. Кажется, она начала подыскивать подходящую замену. Я не раз замечал выражение ее глаз, когда она смотрела на какого-нибудь самца, – ищущее, оценивающее, призывное. Я не возражал. Ее негодование по поводу тех жалких грошей, которые я приносил в день получки, сыграло мне на руку – я занялся репетиторством.

Они приходили ко мне домой, садились за рабочий стол в моем кабинете. Развратные мотыльки, переполненные теорией и лишь приступающие к робким практикам, страстно желающие пойти на поводу бушующих гормонов. Пятнадцатилетние преступницы, виновные лишь в том, что я никак не мог выбрать. Их прозрачные блузки, не скрывающие колышущиеся, словно нежные медузы, округлости в белых кружевных чашечках, их креветочно-розовые коленки под клетчатыми подолами и тонкие пальчики вздымали волну сумасшествия, в которой я плыл, как похотливый левиафан, жаждущий заглотить их всех. Их змеиный магнетизм заставлял ныть мои чресла в то время, как я учил их любоваться рядами валентностей, пересыпая речь стишками-запоминалками…