Татьяна Рябинина - Чертова погремушка

— Знаю, знаю — ты боишься петь на людях. Настолько боишься, что даже обманула мое хрустальное яблочко. Оно приняло твой страх за нежелание.

— Мы зовем его чертовой погремушкой, — пробормотала я, изо всех сил сражаясь с соблазном.

— Надеюсь, «чертова» обозначает принадлежность, а не качество? — палец с длинным когтем нарисовал в воздухе улыбочку-смайлик. — Впрочем, какая разница? Что с нее взять, простой автоматический сканер, да еще устаревшей модели. Твое желание продаться она уловила, а вот распознать не смогла. Поэтому и навязала тебе то, чего ты, может, и хотела, но без чего вполне могла обойтись. Накладка вышла. Бывает. Лучше скажи, почему тебя так пугает идея выступлений перед публикой? Чего ты боишься? Чаще бывает наоборот. Выходит безголосый и безухий идиот на сцену, лопаясь от предвкушений: ох, как я щас спою — все от восторга прямо кончат. И заметить, он останется в полной уверенности своего успеха, даже если его закидают тухлыми яйцами. Подумает, что в зал пробралась горстка завистников. А тебе кажется, что при первой же фальшивой ноте тебя выведут за бруствер и расстреляют. Ну, или хотя бы привяжут голой на площади к позорному столбу. Неужели тот случай так на тебя подействовал?

Я почувствовала, как лицо и грудь заливает пылающая лава. Сердце выдало барабанную дробь, ладони мгновенно вспотели, а рот наполнился кислой слюной.

Тот случай , о котором я так старалась забыть, произошел двадцать один год назад. На новогоднем утреннике мы с Костей должны были петь дуэтом песенку про Савку и Гришку, которые сделали дуду. Получалось у нас очень даже неплохо, особенно «ай ду-ду, ду-ду». И все бы ничего, но за день до утренника Костя умудрился подцепить ангину. И наша «пешница» не придумала ничего умнее, как вытолкнуть на сцену меня одну.

Я шла к роялю в восторженном ожидании триумфа, который не придется делить с братом. Синее бархатное платье, пышный бант, белые колготки, красные туфли. Но когда я увидела бледные пятна лиц, — целое море лиц! — с ожиданием глядящих на меня, что-то вдруг произошло. Меня словно швырнули в ванну с обжигающе холодной водой, которая тут же подернулась ледяной коркой. К горлу подступила тошнота. «Пешница» уже второй раз играла вступление и сердито смотрела на меня. В зале начали посмеиваться. Я поняла, что забыла слова. И мелодию тоже.

«Савка и Гришка!» — шипела из-за рояля пучеглазая гора сала, в третий раз играя вступление. «Савка и Гришка», — шепотом повторила я и неожиданно для себя заорала: «Сделали дуду!!!». Голос сорвался, к потолку взвился разнузданный петух, теряясь в раскатах хохота. Громко всхлипнув, я побежала за кулисы, но споткнулась и растянулась у всех на виду — с порванными колготками и задранным платьем. Зал замер — чтобы через секунду взреветь от восторга.

Дома я заявила, что больше никогда не пойду в школу. «Хорошо», — легко согласилась мама: впереди было две недели зимних каникул. Все это время я просидела в квартире, с завистью наблюдая через окно, как Костя во дворе катается с горки и лепит снеговика с нашими одноклассниками. «Ничего, все забудется, успокоится», — утешала бабушка.

Меня совсем не дразнили — за время каникул все и правда забыли о моем позоре. Но я-то помнила. И пребывала в уверенности, что другие тоже помнят — и втихаря смеются надо мной. Это была заноза на всю жизнь. Больше я ни разу не пела соло при посторонних. Впрочем, при близких тоже — только одна.

— Да-да, ты всю жизнь думала о том случае . Хотя и делала вид, что забыла. И всю жизнь в глубине души считала себя неудачницей, — дьявол продолжал чертить в воздухе смайлики: точки глаз и скобки улыбок. — Теперь у тебя есть возможность взять реванш. Представь только: никакого страха и умопомрачительный голос. Можешь в консерваторию поступить. Или записаться на какой-нибудь телеконкурс, — теперь вместо смайликов он делал пассы руками, словно поглаживая на расстоянии мое горло и голову. — Ну что, бета-тестинг?

— Не хочу!

— Да брось, не кривляйся.

Я пыталась сопротивляться, но тело действовало автономно. Оно встало с кровати, подошло к окну и распахнуло его.

— Спой, светик, не стыдись, — дьявол карикатурно похлопал в ладоши. — Просим!

Окно палаты было прямо над центральным входом. Внизу сновал людской муравейник — ближе к вечеру число посетителей возрастало в разы. Я спою — и они услышат, сладко заныло внутри. Страха больше не было — только то самое предвкушение успеха, о котором говорил дьявол.

Мой голос звучал дивной бархатной виолончелью — так чудесно, что внутри все рвалось и плакало от восторга. Я пела переложение «Элегии» Массне для контральто. Люди внизу стояли, застыв, подняв пятна лиц, но теперь это уже меня не пугало. Голова слегка кружилась, все вокруг плыло, я как будто поднималась в небо, высоко-высоко, к облакам, к звездам, я плавилась в их огне и светила их светом. «Жизнь, как весна, отцветет…» — закончила я на пианиссимо, которое, тем не менее, было слышно всем и каждому, глубоко вздохнула, возвращаясь в реальность, и закрыла окно.

В дверях стояла кукольная медсестра с округлившимися глазами, полными слез, и приоткрытым ртом.

— Как красиво, — прошептала она.

— Простите, — пробормотала я и легла обратно в постель. — Задумалась.

Она посмотрела на меня с недоумением и вышла.

— Сейчас опять приведет психиатра, — сказала я в мировое пространство.

— Не приведет, — потер ладони дьявол. — Ну как? Устраивает? Берешь?

— Отвали! — буркнула я и отвернулась к стене, натянув на голову одеяло. Больше всего на свете мне хотелось заорать: «Да! Да! Да!!!». Наверно, еще никогда в жизни я ничего так не хотела.

— Ты сомневаешься или пытаешься характер показать? — мерзко закудахтал дьявол. — Хотя что это я, конечно, характер. Знаешь, птичка моя, я, кажется, тебя обидел невзначай. Ты, конечно, не из тех, кто от болезни сразу умирает. Ну, помнишь, ты спрашивала, почему именно вы? Так вот ты из тех, кто умирает, предварительно поборовшись. Но так даже интереснее. Как бы тебе объяснить половчей-то? Понимаешь, люди по природе своей страшные засранцы. Тебе наверняка говорили, что изначально задумано все было идеально, но грехопадение, повреждение природы, туды-сюды… Да нет, конечно, все это бред. Пыль в глаза. На самом деле ваша популяция просто… эээ… производственный брак — если, конечно, смотреть с божественной точки зрения. Впрочем, с моей — тоже. Вы даже в пороке неполноценны, поскольку крохи божественного мешают вам пороком наслаждаться по-настоящему. Как бы ни были вы испорчены, этот шлак все равно сидит глубоко и зудит о высоком. Вы не слушаете, а он все равно зудит. Вы не слышите, но все равно не находите себе места. И пытаетесь задавить его еще большим пороком. А он все сильнее пищит.