Брайан МакГриви - Хемлок Гроув [любительский перевод]

Питер проснулся в своей комнате от резкой боли в паху, которую изначально он ошибочно принял за острую нужду помочиться, но, когда добрался до туалета, понял, что не свою боль он чувствует, а совершенно другую плоскость сигнала в целом. Он глупо стоял с членом в руке, ожидая наводнения или падения метеорита или чего-нибудь еще, что могло так сильно подстегнуть его Свадистхану. Но тут он понял, и в тот же миг зазвонил телефон. Он не собирался на него отвечать. Он стоял там, уже зная. Звонки продолжались, пока, наконец-то, Линда не взяла трубку. Он услышал, как она ответила, а потом просто слушала. В конце разговора было только ее шипение: «О, нет, о нет, нет, нет, о, нет». Он натянул на себя трусы и, схватив собранные в хвост волосы одной рукой, другой открыл дверцу шкафа над умывальником и вынул пару ножниц. Опустил крышку унитаза вниз, сел, отрезал хвост и разжал ладонь, выпуская пряди, которые рассыпались по полу. Тогда он услышал приближающиеся к двери шаги и стал ждать мягкого, деликатного стука.

Прайс получил звонок, извещавший о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.

– Где же ты? – сказал он.

Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.

– Почему ты отнял ее? – продолжал он.

Вскоре у двери раздался не стук, но жесткие и настойчивые пинки. Он открыл дверь: в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках был завернутый в простыню сверток. Глаза красные, как и простыня в его руках.

– Сделай это, – сказал Годфри.

Прайс не ответил.

– Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.

– Норман, зайди и присядь, – ответил Прайс.

– Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.

– Норман, давай присядем и поговорим?

– Она коченеет! Верни ее. Ты думаешь, что я лишился разума, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, все, что пожелаешь. Верни ее мне.

– Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся, чтобы забрать сверток из его рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.

– Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.

– Ты сделаешь это? – спросил Годфри.

– Норман, позволь мне взять ее.

Годфри не хотел, но подчинился.

– Сделай это немедленно, – сказал Годфри.

Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках, и ответил:

– Нет.

Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, толкнувшее его на эти действия, неожиданно полностью погасло. Другие пожары импульсов также потухли. Он прислонился к стене и сполз на пол.

– Она слишком взрослая, Норман, – сказал Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.

Годфри уткнулся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мраморного пола, напоминая длинный ряд коренных зубов.

– Нахрен ребенка, – сказал он.

Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул простыню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в морг Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирующего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько неуютно в них может быть.

– Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.

Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорится, держался. Но она знала – это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал: она прописала ему водку с несколькими таблетками успокоительного и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «К Питеру». За ночь до этого ей звонил Прайс, и она поняла: слишком многое свалилось на ее плечи, для Нормана просто нет сил. У нее свои приоритеты.

Пока они ехали в тишине, Оливия раздумывала, сказать ли ему, но решила этого не делать. Он мог просто возненавидеть вестника, не смотря на то, как сильно вестник любит его, больше, чем кто-либо и когда-либо. Нет способа облегчить его страдания, и неважно, как тяжело ей самой везти его туда, где он даже не представляет, что обнаружит, а точнее, чего не обнаружит. Он сидел рядом с ней и держался. Она потянулась и дотронулась до его лица. Он отпрянул; единственное, чего его сердце сейчас не желало – прикосновений, но она не убрала руку.

У матери есть определенные права, и когда человек не может утешиться, раздражение порой лучше других помогает ему понять, что он здесь, он еще жив. Они проехали парк и свернули на лужайку.

Как и предполагала Оливия, когда они добрались до дома Руманчеков, машины уже не было, а дверь трейлера осталась открытой нараспашку; они даже не побеспокоились закрыть ее за собой. Роман вышел наружу и огляделся, слегка озадаченно, словно искал кусочек головоломки, которой не было в коробке. Затем его взгляд наполнился неожиданно ужасным осознанием. Очевидное, к коему она не могла его подготовить: цыгане есть цыгане. Они украдут кольца с твоих пальцев или любовь из сердца и исчезнут, не оставив ничего после себя, кроме следов дыма в ночи. Но она ничего не сказала, видя, как это давит на сына, но от осознания, что изначально была права, она улыбнулась самой себе. Слегка. Как не подготовлен был ее мальчик к таким врагам! – смерть это одно, она порой неожиданная и непроизвольная. Но бегство! Не существует сильнейшего разрушителя миров. Она завела руку за спину и тихонько провела пальцами через ткань блузки по тонкому следу шрама.

Много лет назад Оливия, еще маленькая девочка, жила далеко за лесами и была самой уродливой из двух сестер. Она обладала не то, чтобы красотой, способной обещать беспечную жизнь, но некой серой андрогинностью, которая при сравнении с красотой ее сестры, казалась порочной шуткой. И, самая кульминация, внизу спины, длиною с палец, висел хвост. Тем не менее, она росла счастливым ребенком, нежным существом, который мог пропустить весь день, гуляя по долине подсолнухов и напевая самой себе, всегда под защитой отца и старшей сестры, которые верили, что даже все богатство мира не сможет сравниться с радостью заботы о такой простой и домашней девочке.

Но огромная любовь не могла помешать сбыться их страхам, и в свои тринадцать лет Оливия познала вкус первого страдания, от которого так долго опекалась. Его имя было Дмитрий, и он был рабом. Во времена аристократии подобное было обыденной вещью, и не было имени древнее или более восхваляемым, чем имя ее отца, обладавшего бесчисленными цыганскими рабами, – она никогда не думала о них больше, чем о лошадях и свиньях.