Карина Сарсенова - Хранители пути

— Конечно, не боишься, — иронично согласился Самаэль. — Однако остерегись путать драйв ненависти или гнева с истинным бесстрашием. Чем ты мне докажешь, что не боишься меня? Потому что если ты меня обманываешь, то не выйдешь отсюда никогда. Как, впрочем, и твоя дочь.

— Я готова отдать за ее душу все, что угодно! — охваченная жаждой борьбы, выкрикнула девушка.

— А, вот и торговаться начали! Всегда одно и то же, — Анника аж присела от изумления, услышав разнесшийся по абсолютной тьме смачный зевок. — Скучно с вами, смертными. Вечно вы повторяетесь. Ничего нового. Никакого творчества. Чего удивляешься? Я есть Ничто и могу стать всем, чем пожелаю. Тобой, твоей дочерью. Твоим миром. Твоей любовью. Твоей ненавистью. Мне подвластно в точности воспроизвести любую форму. Так чем ты хочешь, чтобы я стал? У каждого своя цена. У одного она прячется в страхе, у другого — в желании…

— Я готова отказаться от своей вечной жизни ради нее! — впившись светящимися пальцами в тьму перед собой, вонзила в нее свой крик Анника.

— Зачем мне твоя жизнь… Да к тому же вечная… Возись с ней потом… Вечно… Программы судьбы Он писать не дает, а подчиняться Ему мне уже невмоготу… — устало вздохнув, так что по мраку пошла ледяная дрожь, изрек Самаэль. — И так везде перенаселение. Разумеется, я бесконечный, но все же вас слишком много… Суета, беготня… Просьбы, клятвы… А как отрабатывать полученное — так в кусты. Тащи потом вас за шиворот, цепляющихся за собственную глупость. Надоело. И почему вы все время думаете, что вам все сойдет с рук? Или что заплатит кто-то другой?

— Потому что ты внушаешь эти мысли! — безуспешно шаря в ускользающей из-под пальцев тьме, выкрикнула Анника. Задыхаясь от бессильной ярости, она пыталась хоть за что-нибудь ухватиться в этой наполненной смертельной пустотой говорящей бездне… Бросив взгляд на свои ладони, она с недоумением воззрилась на заметно потускневшую белую световую линию вокруг них…

— А, ну вот, теперь спорить начнем, препираться… Яйцо курицу учит… Что вы там можете соображать с вашим ограниченным сознанием? Дальше своего носа ничего не видите.

— Это ты учишь нас, как жить! — схватившись за занывшее ледяной болью сердце, зашипела девушка. — Это ты подначиваешь нас ко злу! Это ты науськиваешь нас друг на друга и на самих себя!

— Я?! — изумленно вопросил сверхнизкий бас. — Полно, девочка. Твоей душе не более трех тысяч лет, а мне… Ладно, не буду тебя грузить излишними цифрами, у женщин часто плохо с математикой… Но, к твоему сведению, я никого не подначиваю. Я — всего лишь отражение того, что есть в вас. В тебе, в твоей дочери. В твоей матери… Я — то, что создал Он. И все претензии, пардон, к Нему.

— Что с моей матерью? — мрачная пустота, ледяной волной хлынувшая в душу израненного сердца, лишала сил. Безвольно осев на невидимую во тьме твердь, Анника в тихой панике всматривалась в свои почти слившиеся со тьмой ступни.

— С твоей матерью… — снисходительно усмехнувшись, лениво отозвался Самаэль. — А ничего особенного. Впрочем, я устал отвечать на твои глупые вопросы. Вот твоя мать, спроси у нее сама.

Пробежавшая по пространству легкая дрожь остановилась прямо перед замершей на месте Анникой.

— МАМА!!! — закричала девушка, бросившись к возникшему из мрака женскому силуэту. Едва видимый в обступающей его черноте, он был подсвечен тусклым белесым светом. Но и без него Анника узнала бы свою мать. Света в ее собственном сердце оказалось достаточно, чтобы сохранить глубинную взаимосвязь с родными ей людьми.

— АННИКА… — не убрав с лица длинные седые волосы, выглядевшие грязными и безжизненными, женщина с трудом подняла глаза. «Ей легче смотреть в пол, чем вперед себя!» — неизвестно откуда взявшаяся мысль обожгла Аннику вспышкой сопровождающего ее острого сочувствия. Боль, застоявшаяся в давно не видевшем света взгляде этой женщины, переполняла глаза и растекалась по глубоким морщинам, избороздившим ее некогда безусловно красивое лицо.

— МАМА! — схватив женщину за безвольно опущенные руки, в лицо ей прокричала Анника. Дрожь, недавно пробежавшая по абсолютному мраку, казалось, вся собралась в темном пятне на ее душе. Сотрясаясь в ледяном ознобе, дочь крепко прижала к себе иссушенную фигуру матери. — Что случилось? ЧТО?!!

Словно стремясь уйти от приговаривающего ее ответа, старуха снова опустила голову. Тщетно пытаясь освободить ее лицо от беспрестанно налипающих волос, Анника разрыдалась. Она не могла совладать с желанием матери скрыть в себе то решение, которое она считала самым важным в своей жизни.

— Твоя мать приняла на себя ответственность за убийство твоей дочери, — внезапно вмешался в их одностороннее общение Самаэль. При звуке его сурового голоса Аннику обдало порывом ледяного ветра. — Чтобы спасти тебя, она села в тюрьму. Разве ты этого не знала?

— Знала… — закрыв лицо руками, прошептала девушка. — Но не все…

Не успев утереть высохшие от ледяного касания жгучие слезы, она снова взяла безжизненную и холодную старушечью руку.

— Мама, но почему? Ты тогда поставила меня перед фактом… — пытаясь заглянуть женщине в глаза, она протянула ладонь к седым прядям ее волос. И вскрикнула от испуга, встретившись с твердым и прямым материнским взглядом. Перехватив руку Анники, женщина убрала с лица скрывавшие его седые пряди.

— Дамбалла сказал, что ты должна петь. Что в этом твое счастье и твоя судьба. Что ты погибнешь без возможности творить, — спокойно глядя на Аннику, произнесла она.

— ДАМБАЛЛА? — попятившись, но не сумев освободиться от железной хватки матери, повторила Анника. — Мама, ты знаешь его настоящее имя?

— Теперь знаю, — отпустив руку дочери, грустно вымолвила мать.

— Но, постой… — растерянность на лице Анники боролась с недоумением. — Ты же сделала доброе дело. Ты пожертвовала собой ради… меня. Почему же ты в аду?

Пустота, разлившаяся в абсолютной тьме, возродилась в то мгновение, когда пожилая женщина вновь опустила глаза в пол.

— Потому что твоя мать, не выдержав своей и твоей боли, покончила с собой в тюрьме, — громовым раскатом голос Самаэля разнесся по абсолютной тьме. — Разве ты не знаешь, что любая жертва означает принятие чужой боли в свою душу? Твоя мать прожила твою боль за тебя. Но у каждой души есть свой предел. И предел жизни твоей матери наступил потому, что ты согласилась на ее жертву. Ты приняла ее. Ты отдала свою боль твоей матери. И твоя слабость, твой отказ от своей ответственности, непрожитая тобой боль убила ту, которая дала тебе жизнь. Да, ты не убивала свою дочь. Но, приняв жертву своей матери, ты убила ее.

Абсолютная тишина повисла в абсолютной тьме. И лишь удары сердца Анники, вернее, ее живая память об этих ударах, наполняли эту тишину особым присутствием. Присутствием все еще живой души.