Виталий Кулик - Ведьма полесская

Примерно в полночь всё буйство непогоды так же внезапно затихло. И опять над крышами селянских хат воцарилась тишина. Это была уже какая-то необыкновенная, звенящая тишина. Многие, так и не уснув, молча лежали с открытыми глазами. Боясь даже шепотом нарушить установившееся безмолвие, люди с тревогой гадали: «К чему бы это? Хоть бы не ввалилось какое лихо в нашу хату». И все как один мысленно просили Бога не покидать их в такую тревожную годину.

Вдруг нагнетённое напряжение в избе Петра, словно оглушительным громом разорвалось от тихого и осторожного стука в окошко. От неожиданности все, за исключением двоих всё же уснувших малолетних детей, вздрогнули.

У Марыльки — старшей дочки Петра — бешено забилось сердце. Марфа горестно охнула и ещё больше перепугалась от своего непроизвольно вырвавшегося вскрика. Сам же Петро лишь слегка вздрогнул. Хотя и старался он держаться спокойно, но в душе лавиной разрастался тревожный ком.

— Кого там черти принесли в такой час? — скрывая дрожь в голосе, недовольно проворчал он и, встав с полатей, медленно направился к единственному окошку, в котором вместо бычьих пузырей стояли кусочки стекла.

Сквозь маленькие залепленные снегом оконные стёклышки ничего не удалось разглядеть. Да и облака ещё не рассеялись, закрывали собой лунный свет. Так ничего и не увидев, Петро стоял в темноте и в нерешительности нервно чесал волосатую грудь.

Повторный стук, теперь уже более настойчивый и громкий заставил опять всех вздрогнуть. На этот раз стучали уже в дверь.

— Кто там?! Чего надобно?! — стараясь придать голосу побольше строгости, спросил приказчик.

— Петро, открой. Это я! — раздалось из-за двери.

— Кто «я»? — Петру голос показался знакомым, но кому именно он принадлежал, приказчик вспомнить никак не мог.

— Да Кондрат я, Сыч. Неужто не признал?

Только теперь узнав в ночном гостье односельчанина, Петро облегчённо вздохнул и, отодвинув засов, открыл дверь. Морозный воздух клубами хлынул в хату.

— Ну что там стряслось? Чего это в такой поздний час понадобилось тревожить людей?

— Особенного ничего и не случилось. Просто велено передать, что Семён Игнатьевич с сыном завтра возвращаются. Прасковья Фёдоровна приказала, чтобы к их приезду всё было готово.

— А чего готовить-то? И так всегда всё готово, — удивился Петро странному приказанию Прасковьи Фёдоровны, супруги пана Хилькевича.

— Ну, я наказ передал, а там уж поступайте, как заблагорассудится, — каким-то отрешённым тоном произнёс Кондрат и, неотрывно глядя Петру в глаза, тихо попросил: — Дай воды попить, человече. Приморился я крепко, пока до тебя добрался в такую-то непогоду…

Даже сквозь кромешный полумрак от тяжёлого взгляда ночного гостя Петра пробил неприятный озноб. Хотя, насколько он знал Кондрата Сыча, это был обыкновенный крестьянин — безобидный и горепашный мужик. И всё-таки, чтобы побыстрее избавиться от позднего вестового, приказчик без слов прикрыл за собой дверь и молча направился к кадке с водой.

Марылька всё это время напряжённо вслушивалась в разговор, пытаясь понять, что происходит. Она отчётливо слышала почти каждое слово батьки, говорившего с порога, а вот голос ночного гостя, стоявшего на улице, так ни разу и не расслышала. И у неё создалось впечатление, что батька разговаривает сам с собой. Но по интонации и выражению высказываний явствовало, что за порогом всё-таки кто-то есть.

Вот Марылька ясно различила шаркающие в темноте шаги батьки, подошедшего к кадке с водой. Затем тихий всплеск — это он набрал ковшиком воды. Скрипнула дверь, и послышались тихие слова батьки:

— На. Пей и уходи. Не лето, чай, на дворе. Холод вон по всей хате уже гуляет.

Медленно тянулась установившаяся пауза. Видимо, посыльный пил воду. Но вот опять раздался уже раздражённый голос Петра:

— Ну что ты обнюхиваешь эту воду, будто конь какой? Не облизывайся, не горелка это, — начал закипать приказчик. — Ну вот! А говорил: «Пить хочу». Давай ковшик — и пошёл отседова!

Через мгновение дверь захлопнулась. Послышался звук брошенного на лавку деревянного ковшика и недовольное ворчание приказчика.

Петро ещё раз без всякой причины выглянул в окошко и, опять ничего не увидев, направился к полатям.

Марылька смутно различала силуэт батьки, осторожно передвигающегося в темноте. Ей не терпелось узнать, кто и зачем приходил. Она хотела уже спросить об этом, но мать её опередила:

— Петро, уж не стряслось ли где чего худого? Кому это в такой час неймётся?

— А-а, так… Ничего важного. У нас любят устроить переполох при ловле блох, — попробовал отшутиться Петро, но какой-то тяжёлый осадок от этого не исчез, и он уже всерьёз добавил: — Пан Хилькевич завтра приезжает, так Прасковья Федоровна беспокоится, чтоб всё в порядке было к их приезду. Аж ночью посыльного спровадила. Вот бабы!

— А-а, — облегчённо протянула Марфа. — А приходил-то кто?

— Сыч приходил. Кондрат. Только странный он какой-то был. Небось отправить отправили, а разбудить забыли.

Агафья хотела было ещё что-то спросить, но так и замерла с открытым ртом. Расширенные от ужаса глаза смотрели в темноту, и воля женщины была скована неописуемым страхом. Петро ничего этого не заметил.

Марыльку тоже обуял ужас, и у неё вырвался крик:

— Тата, ты что говоришь?! Сыча ещё на Покров похоронили! Как ты мог так обознаться?!

— Да не обознался я! Он же… — огрызнулся Петро, словно его в чём-то винили, и тут же осёкся, осознав наконец чудовищную сущность произошедшего.

Холодная испарина покрыла лицо и тело приказчика. Разум отказывался верить в то, что произошло. Но в то же время Петро начал осознавать, что только сейчас он возвращался в настоящий мир. Перед этим, как только он отворил дверь, на него снизошла какая-то пелена, окутавшая туманом сознание и убравшая из памяти и похороны Сыча, и то, что он давно уже покойник.

Ясность мысли окончательно восстановилась, и от этого Петру стало ещё хуже. Панический страх ввёрг семью приказчика в какое-то безмолвное оцепенение.

Марылька, до боли закусив войлочное одеяло, еле сдерживала вырывающийся крик страха. Ей хотелось лишь одного — проснуться. Ей хотелось, чтобы это был всего лишь сон, кошмарный сон!

Марфа, как ни странно, не паниковала и по-бабьи не выла; не причитала и не рвала в истерике на себе одежду. Ей сейчас было не до покойников и не до живых: глубокий обморок на время избавил перепуганную женщину от всех волнений и страхов.

Сам же Петро, сидя на полатях и сжимая голову руками, словно оправдываясь, начал нервно бормотать:

— Как же так? Что ж теперь делать? Господи Иисусе… И голос его не сразу признал… и воду обнюхивал, словно зверь какой. Не! Не может такого быть! Темно — вот и обознался. Спросонья да в темноте всяко ведь бывает…