Клайв Баркер - Книги крови V—VI: Дети Вавилона

— А потом умер, — закончила Гермиона.

— Умер? — переспросила Элейн. — Откуда ты знаешь?

— Писали во всех газетах.

— Мне было не до газет, — сказала Элейн. — Что же произошло?

— Его убили, — уточнил Сэм — Его везли в аэропорт, чтобы отправить домой, и там все случилось. Убили просто так. — Он щелкнул пальцами. — За здорово живешь.

— Как печально, — вздохнула Гермиона.

Она посмотрела на Элейн, и ее лицо вытянулось в недоумении. Вид Гермионы озадачил Элейн, и тут она поняла — с тем же потрясением, которое она испытала в офисе Чаймза, обнаружив свои слезы, — что улыбается.

Итак, яхтсмен умер.

Когда наутро вечеринка закончилась, когда после прощальных объятий и поцелуев Элейн снова оказалась дома, ее не покидали мысли о последнем интервью Мэйбери. Она вспоминала обожженное солнцем лицо и взгляд, обесцвеченный океанской пустыней, где тот человек чуть не остался навсегда Она думала о странном замешательстве, с каким он рассказывал о своем безбилетном пассажире. И, конечно, о его последних словах, когда его попросили объясниться:

— Наверное, Смерть, — сказал он.

Он не ошибся.

В субботу она встала поздно, не чувствуя похмелья. Ее ожидало письмо от Митча. Она не стала его вскрывать, оставив на камине. Первый снег кружился в воздухе, слишком мокрый, чтобы оставить след на мостовой. Судя по недовольным лицам прохожих, было достаточно морозно. Но Элейн чувствовала, что ей мороз нипочем Хотя квартира не отапливалась, она расхаживала по ней в одном халате и босиком, как будто у нее в животе грелась печка.

После кофе она пошла умываться. Паук уже успел свить паутину на плафоне. Элейн сняла ее и спустила в унитаз, потом снова вернулась к раковине. Раньше, раздеваясь, она избегала смотреть на себя в зеркало, но сегодня ее сомнения словно исчезли. Она сняла халат и критически себя осмотрела.

Она была приятно удивлена. Грудь была полной и смуглой, кожа красиво блестела, волосы на лобке вились гуще, чем обычно. Шрам от операции все еще побаливал, но его безжизненная бледность тешила женское честолюбие Элейн — как будто теперь изо дня в день знак ее пола будет расти от заднего прохода до пупка (а может, и дальше), раскрывая ее, делая ее ужасающей.

Это было невероятно, но именно сейчас, когда хирурги выпотрошили ее, она чувствовала себя как никогда крепкой и сильной. Не менее получаса она стояла перед зеркалом, наслаждаясь своим видом, а ее мысли витали где-то далеко. Наконец она вернулась к умывальнику, потом пошла в комнату, по-прежнему совершенно голая. Она не хотела скрывать свою наготу, скорее наоборот. Она с трудом удержалась, чтобы не выйти так на улицу: пусть знают, с кем имеют дело.

Занятая подобными мыслями, она подошла к окну. Снег усилился. Сквозь метель она заметила какое-то движение между соседними домами. Там кто-то был, он смотрел на нее, но Элейн не могла понять, кто. Она следила за наблюдающим в надежде, что он все-таки обнаружит себя, но он не показался.

Так она простояла несколько минут, пока не догадалась, что ее нагота отпугнула его. Разочаровавшись, Элейн вернулась в спальню и оделась. Теперь ей снова захотелось есть; она ощутила знакомое чувство неистового голода В холодильнике было почти пусто. Надо выйти и купить продуктов.

В супермаркете толпился народ, как обычно в субботу, но толкотня не испортила настроения Элейн. Сегодня ей даже нравилось смотреть на это: на тележки и корзины, набитые продуктами; на детей, чьи глаза жадно загорались при виде сладостей и наполнялись слезами, если они не получали желаемое; на домохозяек, внимательно изучающих достоинства бараньей вырезки, и их мужей, не менее внимательно наблюдающих за молоденькими продавщицами.

Она купила продуктов на два дня вдвое больше, чем обычно покупала на неделю; от вида деликатесов и мясных прилавков ее аппетит приобрел разрушительную силу. К тому времени, когда она добралась до дому, ее немного трясло от предвкушения еды. Положив сумки на лестницу и нашаривая ключи, она вдруг услышала, как позади нее хлопнула дверца машины.

— Элейн?

Это была Гермиона От вина, выпитого прошлым вечером, ее лицо покрылось пятнами, и выглядела она помятой.

— С тобой все в порядке? — спросила Элейн.

— Речь не обо мне Как ты? — Гермиона была взволнована.

— У меня все отлично. А почему бы нет?

Гермиона смотрела испуганно.

— Соня в тяжелом состоянии, какое-то пищевое отравление. И Рубен тоже. Я пришла, чтобы убедиться, в порядке ли ты.

— Да, со мной все хорошо.

— Не понимаю, как это могло произойти.

— А Нелвин и Дик?

— Я не могла им дозвониться. Но Рубен очень плох. Его увезли в больницу на обследование.

— Может, зайдешь на чашку кофе?

— Нет, спасибо. Мне нужно вернуться к Соне. Просто я боялась, что ты совсем одна и с тобой тоже что-нибудь случится.

Элейн улыбнулась.

— Ты настоящий ангел, — проговорила она и поцеловала Гермиону в щеку.

Гермиона остолбенела. Она отступила, глядя на Элейн с недоумением.

— Мне… Мне нужно идти, — сказала она, и ее лицо окаменело.

— Я позвоню тебе позже и узнаю, как у них дела.

— Хорошо.

Гермиона повернулась и пошла через тротуар к своей машине. Она пыталась скрыть свой жест, но Элейн все же заметила; Гермиона поднесла руку к щеке и с силой потерла ее, словно пыталась избавиться от поцелуя.

Время мух уже прошло, но те, что пережили недавние заморозки, жужжали на кухне, в то время как Элейн доставала хлеб, ветчину и чесночную колбасу из своих запасов. Она чувствовала ужасный голод. Через пять минут она проглотила все мясо и выгрызла изрядную брешь в буханке, а голод был едва утолен. Приступая к десерту — фиги и сыр, — она вспомнила о несчастном омлете, недоеденном в тот день, когда она ходила на прием в клинику. Эта мысль потянула за собой другие: дым, сквер, Кэвенаг, последнее посещение церкви. При мысли о церкви ее охватило жгучее желание еще раз взглянуть на то место, пока оно не исчезло навсегда. Может быть, уже поздно. Тела, наверное, уже упакованы и перенесены, склеп освобожден и вычищен, его стены сломаны. Но она должна увидеть это своими глазами.

Столь обильная еда свалила бы Элейн с ног несколько дней назад; но теперь, направляясь к церкви Всех Святых, она чувствовала себя необычайно легко, будто в опьянении. И это не слезливо-сентиментальное опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой Элейн ощущала себя неуязвимой, словно нашла наконец в себе нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не в силах причинить ей вред.

Она ожидала увидеть церковь Всех Святых в руинах, но ошиблась. Здание еще стояло, стены были нетронуты, голые балки упирались в небо. Возможно, подумала она, его нельзя разрушить; может быть, Элейн и эта церковь — бессмертная двойня. Ее подозрения укрепились, когда она увидела, что церковь привлекла новую толпу — на сей раз служителей культа. Полицейскую охрану утроили с тех пор, как Элейн была здесь в последний раз. Брезентовая завеса перед входом в склеп теперь представляла собой обширный тент, поддерживаемый строительными лесами и полностью скрывающий все крыло здания. На алтарных служителях, стоявших совсем рядом с тентом, надеты маски и перчатки, на священниках, допущенных в святая святых, — глухие защитные костюмы.