Александр Матюхин - Хэллоуин (сборник)

Что происходит после первого шага? Я скажу вам. После первого шага к вам приходит понимание содеянного, и, если то была ошибка, вы заплатите полную цену.

Меня зовут Глеб Нефедов. Я был таким же человеком, как вы, мне просто очень не повезло. Я жив, потому что живы мои мысли и моя память. Я помню, как упал. Помню, как ощутил чужие быстрые руки, проникающие мне в голову, охватывающие, впивающиеся пальцами в мозг. Так оно запоминало меня, чтобы воссоздать. Мир – сложная непознанная штука, она порождает странности в самой себе. Один я умер, другой я смотрел на это. Только Карина не должна была этого видеть, потому что все это было ради нее.

Меня зовут Глеб Нефедов. А также Александр Пашков и Мария Терехова, есть и другие имена – много имен. Все это здесь, все вместе: клочки мыслей, груды воспоминаний. Оно неразумно. У него нет иных мыслей, кроме наших. Оно повинуется инстинкту. Как это не странно и страшно, но, чтобы выжить, ему нужна наша любовь.

Теперь меня зовут Карина Ларина.

Рудник оцепенел в конвульсии ужаса и боли, словно лицо, разорванное немым криком. Солнце осветило каждую черточку того портрета. Из мглы трехэтажного строения вынырнула девушка и, жмурясь, поглядела по сторонам. Подошла к тлеющему костру и за ноги отволокла тело в здание, вернулась за вещами. Все три трупа теперь лежали вместе, присыпанные землей, битым кирпичом и стеклом. За рекой, в городе, волнуясь, ждали родители свою дочь. Ветер шептал проклятия в кустах, солнечные лучи искрились в синеве вод.

Девушка шла по мосту, она покидала Рудник.

Карета подскочила на ухабистой дороге, и Денис Васильевич, в который уже раз, облился вином, едва не подавившись. Божественный напиток потоком стекал с усов. Обняв Настю, он захохотал: вспоминались далекие годы бесшабашной юности в столичном Кавалергардском полку. Эх, где то время! Пусть он и был по-прежнему молод телом и душой, но зловонное дыхание подступающей старости все чаще окутывало его еще со времен войны с персами.

Притянув к себе Настю, он поцеловал ее, восхитившись пьянящим вкусом ее молодости, и спросил:

– Дорогая моя Настенька, скоро ли мы прибудем в ваш отчий дом? Мне кажется, что от этой тряски мои древние кости скоро рассыпятся в прах!

– Еще немного, мой генерал, – ответила Настя. – Потерпите еще чуточку.

Денис Васильевич смотрел в ее глаза и понимал, что готов ехать с ней куда угодно. Даже в эти проклятые смолянские леса… Он и не думал, что судьба когда-нибудь вновь заставит его вернуться в эти забытые Богом, покрытые мрачной сырой темнотой края, приют для дьявольской нечисти и вотчину сил зла. Он вспомнил, как незадолго до вторжения Бонапарта какой-то молодой поручик высмеивал суеверия дремучего местного народа… Мол, все это байки, которыми только девиц на балах пугать. И как он сам вторил ему, весело хохоча. Как же он ошибался!

– Денис Васильевич, с вами все в порядке? – спросила Настя, беспокойно приложив руку ко лбу генерала. – На вас лица нет! Побледнели весь, похолодели… Как будто лешего в окно увидали!

– Да нет, Настенька, все в порядке… – ответил генерал, отхлебнув вина больше обычного. – Так, вспомнилась война…

Но вот во мраке за окном среди бесконечных деревьев замерцал слабый свет.

– Наконец-то! – воскликнула Настя, вглядываясь в пронзающие черноту огоньки.

Карета остановилась, и спустя мгновение хмурый кучер выпустил путников из осточертевшей громыхающей коробки. Денис Васильевич подал Насте руку и, с удовольствием потянувшись, осмотрелся. Впрочем, осмотрелся – это сильно сказано: все, кроме освещенного слабым светом керосиновых ламп фасада монументального, приземистого, будто вросшего в землю дома, оставалось погруженным в темноту. Генерал смотрел на вечно сырой, влажный, поросший зеленоватым мхом камень, из которого – должно быть, в незапамятные времена – был сложен дом, и вспоминал ту ночь в Смолянском замке… Должно быть, это было где-то неподалеку… Отблески пламени в свирепых глазах, лязг клинков, вопли ужаса и животный рев ярости…

– Денис Васильевич, умоляю, пойдем скорее! Матушка, должно быть, уже заждалась! – сказала Настя, устремившись к слегка обветшавшему, но весьма внушительному псевдоантичному портику над входом в дом, какие любили провинциальные дворяне.

Вырвавшись на мгновение из темного омута воспоминаний, Денис Васильевич последовал за своей прекрасной пассией, раздумывая над тем, как же он ухитрился здесь оказаться.

А началось все на балу в пензенском городском собрании, куда он однажды забрел в компании старого приятеля, графа Четвертинского, проводившего инспекционную поездку. Денис Васильевич редко покидал свое имение в соседней Симбирской губернии, где обитал с супругой и детьми с тех самых пор, как армия, наконец, оставила его в покое после отгремевших над Отечеством бурь. Но иногда тяга к приключениям и кутежам брала свое, и он надолго отлучался в этот милый его сердцу город. И порой не мог устоять перед томным девичьим взглядом.

Позже, уже в пути, он запечатлел тот миг в дневнике:

Еще мгновение назад он потягивал пунш с местными служаками, обмениваясь новостями и сальными анекдотами, и вот…

Его сердце было сражено. Она разбила его, наголову и внезапно, совсем как он когда-то разгромил этого напыщенного Ожеро под деревушкой Ляхово… Друзья сообщили ему, что черноволосая красавица – не кто иная, как Анастасия Евгеньевна Жемайтене, в последние несколько дней произведшая фурор в местном светском обществе своими потрясающими красотой, эрудицией и, как выразился Четвертинский, сочетанием «ума обольстительного с душевной простотой». Вокруг молодой дворянки, прибывшей откуда-то из белорусской глухомани, толпами вились поклонники, но всех их ждал отказ: по словам девушки, она хотела видеть лишь легендарного героя-партизана, поэта и защитника Отечества Дениса Васильевича Давыдова.

И одного взгляда на ее прекрасный лик, тонкий стан, на горящие, полные какого-то манящего обещания глаза хватило, чтобы тем же вечером, после бокала шампанского, короткой беседы, поцелуя украдкой и обещания скорой встречи он записал, опьяненный свежим чувством: