Клайв Баркер - Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62

— С рождения, — ответил Миляга. — Держи меня крепче, ради Бога.

Потом дождь пролился на их лица, и Клем, охваченный его истомой, испустил вздох наслаждения. Миляга впился пальцами в руку защитника, но дождь, даже если у него и был способ оторвать его от Клема, к этому, похоже, не стремился. С полминуты он помедлил у них над головами, а потом скрылся через открытую дверь.

— Нечего скрывать, да? — сказал Миляга. — Не думаю, что Она тебе поверила.

— С тобой что-то не в порядке?

— Нет, Она залезла мне в голову. Почему это, интересно, всякая тварь стремится забраться мне в мозги?

— Наверное, пейзаж очень красивый, — заметил Тэй, усмехнувшись губами своего любовника.

— Она только хотела узнать, чисты ли твои помыслы, дитя мое, — сказала Целестина.

— Чисты? — переспросил Миляга, наградив мать яростным взглядом. — Какое у Нее вообще право судить меня?

— То, что ты назвал поручением Отца, на самом деле касается каждой населяющей Имаджику души.

Она еще не подобрала с пола свою скромность, и, когда приблизилась, он отвел взгляд в сторону.

— Прикройся, мама, — сказал он. — Ради Бога, прикройся.

Потом он развернулся и направился в холл, крича вслед непрошеной гостье:

— Где бы ты ни спряталась, я вышвырну тебя из этого дома! Клем, посмотри внизу, а я пойду наверх.

Он взлетел по лестнице. При мысли о том, что этот дух мог вторгнуться в Комнату Медитации, ярость его вспыхнула с новой силой. Дверь комнаты была открыта. Отдохни Немного, съежившись, сидел в уголке.

— Где Она? — грозно спросил Миляга. — Она здесь?

— Кто «она»?

Миляга ничего не ответил и принялся, словно пленник, расхаживать от стены к стене, ударяя по ним ладонями. Однако за кирпичной кладкой не слышалось журчания воды, а в воздухе не чувствовалось и следа водяной пыли. Убедившись, что посетительнице не удалось осквернить комнату, он направился к двери.

— Если здесь пойдет дождь, — сказал он Отдохни Немного, — немедленно бей тревогу.

— Слушаюсь, Освободитель.

Миляга захлопнул дверь и приступил к обыску остальных комнат. Убедившись, что они пусты, он поднялся еще на один пролет и прошелся по комнатам третьего этажа. Воздух был сухим, как в пустыне. Однако, двинувшись вниз по лестнице, он услышал доносящийся с улицы смех. Это был Понедельник, хотя Миляге никогда не приходилось слышать из его уст таких легких и нежных звуков. Заподозрив неладное, он устремился вниз и, столкнувшись у подножия лестницы с Клемом, который сообщил ему, что все нижние комнаты пусты, ринулся через холл к парадной двери.

Когда Миляга в прошлый раз переступал порог, Понедельник был поглощен мелками. Весь тротуар вокруг крыльца был покрыт его рисунками. Но теперь это были не копии портретов журнальных красоток, а утонченные абстракции. Перелившись через бордюр, они заполнили кусок размягченного солнцем асфальта. Однако теперь художник, оставив работу, стоял посреди улицы. Миляга мгновенно понял, что означала его поза: голова запрокинута, глаза закрыты…

— Понедельник!

Но паренек ничего не услышал. Он продолжал купаться в изливающемся на него потоке; вода струилась по его коротко остриженной голове, словно нежные пальцы. Он, возможно, так и стоял бы, пока не захлебнулся, но приближение Миляги прогнало Богиню прочь. В одно мгновение дождь исчез, и Понедельник открыл глаза. Он покосился на небо, и смех его осекся.

— Куда ушел дождь? — спросил он.

— Не было никакого дождя.

— А это ты как назовешь, Босс? — спросил Понедельник, протягивая ему руки, с которых стекали последние струйки.

— Поверь мне, это был не дождь.

— Как ни назови, мне это понравилось, — сказал Понедельник. Стащив с себя влажную футболку, он вытер ею лицо. — Все в порядке, Босс?

Миляга оглядывал улицу в поисках какого-нибудь знака присутствия Богини.

— Все будет хорошо, — сказал он. — А ты снова берись за работу, ладно? Ты еще не разрисовал дверь.

— Что на ней нарисовать?

— Ты художник, тебе и решать, — рассеянно ответил Миляга, внимание которого привлек вид улицы. Только сейчас он заметил, сколько духов скопилось вокруг. Они уже не только стояли на тротуарах, но и парили среди поникшей листвы, словно повешенные, или бродили по карнизам. Он подумал, что они, должно быть, настроены вполне дружественно, ибо у них есть серьезная причина желать успеха его предприятию. Полгода назад, в ту самую ночь, когда они с Паем отправились в путешествие, мистиф рассказал Миляге о боли, от которой страдают духи всех пяти Доминионов.

— Все духи несчастны, — говорил Пай. — Они толпятся у дверей в ожидании освобождения, но им идти некуда.

Не зашла ли тогда речь и о надежде на то, что в конце предстоящего им путешествия скорбь мертвецов будет исцелена? Как ему, должно быть, хотелось назвать Милягу Примирителем и сказать ему, что он способен распахнуть двери, у которых томятся мертвые души, и впустить их на Небеса.

— Потерпите, — прошептал он, зная, что призраки слышат его. — Скоро это произойдет, клянусь. Очень скоро.

Дождь Богини высыхал у него на лице под лучами солнца, и он решил прогуляться, пока не испарится последняя капля. Понедельник тем временем принялся свистеть на крыльце у него за спиной.

Господи, какие невероятные вещи творятся, подумал Миляга. В его доме поселились ангелы, на улицах идут сладострастные дожди, на деревьях висят привидения. А он, Маэстро, бродит среди всего этого, готовясь свершить нечто такое, что навсегда изменит мир.

Однако, когда он дошел до середины улицы, радостное настроение оставило его. За исключением звука его собственных шагов и пронзительного свиста Понедельника, мир был погружен в абсолютную тишину. Тревожные сирены, вой которых еще недавно разносился во всему городу, смолкли. Ни один колокол не звонил, ни один человек не кричал. Создалось впечатление, что жизнь за пределами этой улицы приняла обет молчания. Он ускорил шаг. То ли его возбуждение оказалось заразительным, то ли собравшиеся в конце улицы привидения отличались более нервным характером, но так или иначе они беспрерывно кружили по мостовой, причем число их, а возможно, и их тревога были столь велики, что движение их поднимало клубы сухой пыли из водосточного желоба. Не предпринимая никаких попыток помешать ему, они расступились перед ним, словно полы холодного занавеса, и он шагнул за невидимую границу Гамут-стрит. Он посмотрел налево и направо. Собаки, собиравшиеся на углах, разбежались; ни на карнизах, ни на телефонных проводах не было видно ни одной птицы. Он задержал дыхание и попытался различить сквозь гул у себя в голове хоть какой-нибудь признак жизни — шум мотора, сирену, крик. Но ничего не было слышно. Тревога его усилилась, и он оглянулся на Гамут-стрит. Ему не хотелось покидать ее пределы, но пока призраки охраняют ее границы, вряд ли ей что-нибудь угрожает. Конечно, они не обладают плотью, чтобы защитить Гамут-стрит от возможного нападения, но едва ли найдется человек, который решится завернуть сюда, увидев, как они кружат и мечутся на углу. С этой мыслью, не слишком, впрочем, обнадеживающей, он пошел по направлению к Грейз Инн-роуд. Вскоре он перешел на бег. Ноги его налились свинцом, а легкие горели, но он не снижал темпа, пока не оказался на перекрестке. Грейз Инн-роуд и Хай Холборн были одними из главных городских магистралей, и окажись он здесь даже в самую холодную декабрьскую полночь, и то ему попалось бы несколько машин, но сейчас не было ни одной. Все окрестные улицы, площади и переулки также были погружены в тишину; не доносилось ни звука. Те чары, которые охраняли Гамут-стрит от непрошеных гостей в течение двухсот лет, теперь, судя по всему, распространились и за ее пределы, и жители Лондона (если, конечно, кто-нибудь еще остался в городе) сочли за благо держаться подальше от сферы их действия.