Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Морис любил его, и Эммануэль чувствовал это.

Сам Ригель никогда не считал себя настолько проницательным в любви, чтобы осмеливаться делать какие-то выводы. На мгновение он предположил, что и Невер может отвечать Симоне взаимностью, просто не афишируя своё чувство, чтобы не задеть его самолюбие. Он заметил, что с некоторых пор Морис перестал расточать комплименты Эстель, быстро поняв, что чувство к ней Риммона далеко выходит за рамки светского флирта. Что касается Эрны, Морис прекратил даже кланяться ей при встрече… Не значит ли это, что он увлекся именно Симоной? Сам Эммануэль не воспринял бы такое поведение Мориса как предательство, скорее, смирился бы…

Ведь сердцу не прикажешь.

Господи, как высока и чиста любовь Божья, и сколь много муки и скорби в этой странной и неуправляемой земной любви… Но ещё раз задумавшись о возможности взаимности между Морисом и Симоной, Эммануэль покачал головой. Нет. Ведь он был постоянно рядом. Ни разу ни в манерах, ни в словах Мориса он не замечал ничего, говорящего об увлечении. Да и Лили… Будь Морис влюблён — разве соблазнился бы он возможностью такого суетного и доступного наслаждения? Нет, Морис не любит Симону. Но что тогда будет?

Господи, сжалься надо мною, сжалься над всеми нами…

Воспитанный человеком, давшим обет безбрачия, Ригель умел управлять собой. Он сможет это выдержать. Бог послал ему это испытание, Бог даст ему и силы перенести его. Он сможет, сможет, сможет. Эммануэль вынул скрипку, но заунывный и скорбный звук, вырвавшийся от соприкосновения смычка со струнами, только сильнее опечалил сердце. Он положил инструмент обратно, и перед ним тенью пронеслось странное воспоминание. Он не понял его. Снова вынул скрипку, и вновь вложил инструмент в футляр. Вот оно. Гробы. Они тоже опускались в землю, точно инструменты в футляры. Словно возвращались в свою исконную обитель…

Странное, томительное и скорбное чувство охватило его. Эммануэль замер, оледенев, и ощутил себя в жуткой, пугающей пустоте. Казалось, его покидала жизнь, вытекая, как кровь из венного пореза. В его душе не было привычной богонаполненности, тихой радости веры. Эммануэль забыл о Симоне и Невере, с трудом опустился на стул, приник грудью к столу, погрузившись в молчание этой звенящей, как трель цикады, тишины. Сколько просидел так — он не помнил. Мысли мерно и едва осмысляемо текли в голове, становясь полу-жалобой, полу-плачем, полу-молитвой…

Облачиться бы в рубище и незаметной тенью — облаком — скользнуть по жухлым травам осенним. Мир без Тебя — беспросветность. На храмовых узких ступенях раствориться в потоках дождя, растаять в сумраке тленном… Не оставляй меня! Мир без Тебя — нелепость. Я — ничто и живу потому лишь, что длится этот серый ненужный вечер. Я, как царь вавилонский, взвешен на весах Твоих, и гаснут одна за другой в шандалах оплывшие свечи… Кто я, чтобы роптать? Но мир без Тебя — агония. Под сенью крыл Твоих я постиг Полноту — и пустые сжимаю ладони. Сжалься же, Свете Тихий, над чадом Твоим поникшим. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Мир без Тебя — безысходность…

Лишь под утро Эммануэлю удалось забыться тяжёлым сном.

Проснулся он после полудня. Риммон и Хамал ещё не вернулись. Съев что-то, не разбирая вкуса, Эммануэль некоторое время сидел, словно в прострации, затем медленно оделся, вышел из замка и побрёл вдоль дороги навстречу карете, которая должна была уже, по его расчётам, возвращаться в замок. С горного уступа он видел дорогу до самого горизонта, но она была пуста. Охряной громадой сзади возвышался Меровинг. Серое море сливалось с серым свинцовым небом. Неожиданно Эммануэлю показалось, что он видит призрачную фигуру человека в лохмотьях. Но тот вышел из лежащего в ложбине рваного тумана и оказался реальностью — бледным и чуть сутулым путником лет сорока.

Тоска не проходила, сердце сжималось в предчувствии беды. Эммануэль вспомнил, что приехав сюда, уже ощущал это. «Нет, это просто моя боль, это пройдет, — уверил он себя. — Такова воля Господня, я смирюсь, и всё пройдет». Обернувшись, он посмотрел на замок. Почти до ветхой вековой черепицы цепкие побеги иссохшего плюща оплетали стены и бойницы его безмолвного ночлега. Вдали, у кромки прибоя, послышался тревожный клекот одинокой птицы. «Нет, напрасно поэт, не любя небылиц, Левконою просил не верить Вавилонским таблицам. Даже если не верить в предзнаменования, не листать фолиантов чернокнижных — так размыты здесь бытия очертания, что случайный странник кажется призраком… Как же устал я дышать затхлостью подвалов, бродить лабиринтами этих полутёмных лестниц… Симона… горе моё…»

Эммануэль почувствовал, что замерзает, и медленно побрёл по направлению к Меровингу. Мысли всё мрачнее и тяжелее окутывали его. Ему стало страшно. «De profundis glamavi ad Te…» «Из бездны взываю к тебе, Господи…»

В эту минуту Эммануэль услышал лошадиный топот и, обернувшись, увидел приближающуюся карету. Риммон почти на ходу втянул Ригеля внутрь, и Эммануэль ощутил железную силу мышц Сирраха. Карета промчалась под въездной аркой и остановилась у Южного портала. Ригель внимательно вглядывался в лица Сирраха и Гилберта, но в темноте кареты ничего не рассмотрел, когда же все трое оказались, наконец, в гостиной Риммона, он не выдержал:

— Ну, не томите же, рассказывайте.

— Риммон приобрел красивые безделушки для своей пассии, — устало и как-то глухо проговорил Хамал. — Покажите, Сиррах, — Риммон достал ларец, обтянутый синим бархатом, и раскрыл его. Голубое мерцающее сияние вспыхнуло мириадами крохотных искр. — Я чуть было не отравился мясным пирогом в гостинице. Сам виноват, пытался съесть некошерное, вот Яхве меня и наказал. Встретились мы и со стариком-ювелиром… Да, — кивнул он головой, поймав вопросительный взгляд Эммануэля, — это камни покойницы. Вы бы заказали уже обед, Сиррах, — обратился он к Риммону, — как едва не отравившийся я нуждаюсь в диетическом питании. Да, bibendum quid! Надо выпить!

Эммануэль боялся дышать. Хамал же, точно нарочно испытывая его терпение, принялся обсуждать с Риммоном обеденное меню. Спор был въедливым, выдавая прихотливый и тонкий вкус Гиллеля. Он одно за другим браковал предлагаемые Риммоном блюда. Наконец они сошлись на легком консоме и нежных гренках, улитках по-бургундски, засахаренных фруктах и венгерском рислинге.

Сердце Эммануэля гулко билось. Едва Риммон вышел, он кинулся к Хамалу, вцепившись в лацканы его сюртука.

— Ну, говорите же!

Хамал мягко убрал его руки. Эммануэль обратил внимание на залегшие под его глазами густые чёрные тени. Вчера их не было.

— Старик сказал, что украшения принёс какой-то молодой человек, рассказав, что это-де семейная реликвия, но дела идут плохо и он вынужден продать её. Говорит, что не разглядел лица.