Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Было и ещё одно странное для Эммануэля обстоятельство, привлекавшее его к Вальяно. От профессора, его волос, рук и потрепанной мантии исходил странный, неслиянный и неразделимый запах лигуструма, ореховой пасты, греческого ладана и сосновой хвои — всего того, что Эммануэль запомнил как аромат своего детства.

Сам Вальяно, кроме Ригеля, никого на факультете не выделял.

В начале первого триместра профессор попросил Мориса де Невера перевести фрагмент труда святого Иеронимуса «Против Иовиниана», ткнув в начальную фразу отрывка: «Diaboli virtus in lumbis est». «Опора дьявола — в чреслах» — перевёл Невер. Вальяно со странной улыбкой посоветовал запомнить это и больше к нему не обращался. Хамалу тогда же досталась фраза: «Tumidus vocat se cautum, parcum sordidus», «трусливый себя осторожным зовет, а скупой бережливым…»

Тот перевел и почему-то побледнел.

Но вот в январе, после лекции Вальяно сам подошёл Морису, стоявшему рядом с Эммануэлем, и пригласил их обоих следующим вечером на ужин. Невер никогда раньше не получал приглашений от Вальяно, хотя неоднократно слышал восторженные отзывы Ригеля. Теперь он был откровенно рад вниманию профессора.

Стены гостиной Вальяно пахли какой-то затхлой книжной сыростью, канифолью, немного медом, воском и ладаном, запахи эти сливались в странную симфонию ароматов, создавая, тем не менее, дух уютный и возвышенный. Профессор не воевал с пылью, бархатившей предметы на его столе, называя её «мантией забвения», но неизменно смахивал её с прекрасной возвышавшейся в углу деревянной статуи Христа, вырезанной Богаром де Нанси. Неверу сразу понравилось у профессора — хотя обстановка совсем не была роскошной, скорее, ей был присущ некий неуловимый келейный аскетизм, но оказавшись здесь, Морис почувствовал себя как дома, было уютно, книжные полки содержали невероятное количество старинных книг, а где-то в неопределимой щели тихо, но мелодично пел сверчок.

В этот вечер профессор заговорил о незримой и потаённой для многих монашеской жизни.

— Изначально прошедшие огонь отречения от мира, эти люди неслучайно именуются «иноками» — «иными», ибо берут на себя неподъёмный для обычного человека подвиг духа. Только смиренные, обученные уже жизненными скорбями прозревать за видимыми делами человеческими незримую Божью волю, те, кого неожиданно и явственно пронзило явление полной реальности и конкретности Бога, искавшие его с чистым сердцем и обретшие Его — только они способны на это. — Вальяно говорил, глядя на Эммануэля, но Морис, который был здесь впервые, внимательно слушал профессора. — За годы монах учился отсекать десятки страстей. Он преодолевал изнутри чревоугодие, привыкая оставаться без пищи неделями, боролся со сладострастием и блудными помыслами, уничтожая их в себе. — Профессор не поднимал глаз, но де Невера обожгло. — Поднимался над сребролюбием, тщеславием, унынием. Борьба шла не с деяниями, но с греховными помышлениями, ежеминутно умом и сердцем контролировалось каждое движение души. Постепенно, через годы, по божественной благодати — особому состоянию, укрепляющему человека, стремящегося к Богу, к иноку приходило бесстрастие. Ничто земное уже не волновало человека. Но достигшего бесстрастия подстерегают новые страшные искушения. Помысел гордыни, говорящий монаху о его личной святости, лишь на мгновение природнившийся душе и не отвергнутый волей и разумом, может погубить весь монашеский труд целых десятилетий. Искушения возобновляются с адской силой, иноку открывается страшный, наглухо закрытый для обычного человека мир дьявольских искушений, мир бесов. Сколькие гибнут на этих путях, сходят с ума, не выдерживая сверхчеловеческого душевного напряжения! Некоторые останавливаются на первых же ступенях, изнемогая от мирских и блудных помыслов. Иночество всегда безжалостно выдавливало слабых духом. Оставались только люди титанической духовной силы. — Вальяно зажёг свечи, и их пламя осветило стрельчатые своды его комнаты и полки, заваленные книгами.

Морис закусил губу.

— О дальнейших степенях монашества не говорят — они невыразимы, ибо Бог — бесконечен, и Его, даже уже обретённого, продолжают искать. — Вальяно вдруг взглянул прямо в глаза Невера, и тот, окаменев, снова почувствовал на себе взгляд Предвечного.

Продолжалось это недолго. Вальяно отвёл глаза, и Морис смог вздохнуть.

На праздник Крещения Господня в церкви Меровинга проходила торжественная служба — missa solemus. Студенты всех курсов и факультетов собрались под сводами храма. «Sursum corda!» — «Возвысимся сердцем!» — провозгласил священник. Невер вдруг впервые до конца прочувствовал душою это жесткое и властное презрение к жалким человеческим страстям, столь ощутимое в церковном ритуале. Странно пронзило и ощущение своей приобщённости к скорбям и мукам Предвечного, к Его жертве. Он больше никогда не предаст Его Любовь. Господь нашёл его, он, Морис, нашёл свой путь и знал теперь, что пойдёт по нему до конца. Священник в тяжёлом парчовом облачении бледными руками вознёс над головой сверкающую драгоценными камнями дароносицу с бледно-желтой, словно мёд, облаткой внутри. Это был panis caelestis — «небесный хлеб».

Ригель причащался. Всю службу Невер слушал, стоя в стороне от скамеек. Хамал, увидя его, протиснулся поближе. Риммон тоже оказался рядом. При выносе чаши Эммануэль стал на колени, Невер опустился рядом, низко склонив голову. Хамал изумился, но, оглянувшись по сторонам, осторожно опустился рядом с Морисом. На лице Риммона отразилась достаточно сложная гамма чувств, он склонил голову, но остался стоять.

Орган заглушал голоса и насмешливое перешептывание Мормо и Нергала.

Митгарт, сидя с сестрой в заднем ряду, смотрел в окно и морщился как от колик.

Риммон проводил целые дни в женском портале и завалил экзамен по немецкой литературе. Хамал в последние перед переэкзаменовкой ночи ожесточённо натаскивал его, а Эммануэль пытался заинтересовать мелодикой стихов гётевского «Фауста», хоть и находил эту книгу ложной. Сиррах же вообще не любил немецкий язык — ещё с тех пор как в Лозанне подрался с пьяным буршем из Цвейзиммена.

К тому же его мозг, как мозг любого деятельного прагматика, обладал свойством отталкивать от себя всё, что его хозяин не считал истинным или полезным для себя. И потому запомнить перипетии биографий давно ушедших поэтов, до которых ему не было никакого дела, Риммону было нелегко. Кроме романтики Шиллера, импонировавшей ему, он с удовольствием пробежал несколько вещиц Гофмана, поддавшись на уговоры Ригеля, прочёл за ночь «Фауста» — и решил на этом завершить своё знакомство с немецкой классикой.