Ольга Михайлова - Клеймо Дьявола

Но день был Пасхальный, и Бог уже встал из гроба. И слова молитв вспомнились вдруг, его пальцы нашли перила, и кровь ушла, просочившись в щели напольных плит, и расцвела земля соцветьями мальвы и девясила…

Откуда-то издалека ему улыбнулась Эстэр. Как она похорошела в свои семнадцать!.. Как же он раньше-то не заметил?

…Хамал проснулся и долго в недоумении вспоминал нелепые детали своего сбивчивого и сумбурного сна. В это утро он почти решился пойти к Вальяно, точнее, дал себе слово, что непременно дойдёт до апартаментов профессора. Он уже неоднократно порывался поговорить с ним, особенно после разговора с Риммоном, но каждый раз находились обстоятельства, мешавшие ему.

Теперь он, торопливо одевшись, механически завязал галстук, взял, сам не зная зачем, трость, и почти бегом устремился к Храмовой лестнице. Вид у него был столь странный, что даже Мормо, столкнувшись с ним в портале, посторонился, а Сиррах, возвращавшийся с Рантье с утренней прогулки, не решился окликнуть его. Остановился он только перед дверью Вальяно и тут с изумлением услышал колокольный звон к заутрени. Неужели так рано?

Хамал глубоко вздохнул и решил было вернуться, но тут дверь тихо распахнулась.

На пороге стоял Рафаэль Вальяно, — в старой мантии с потертыми обшлагами на рукавах, с небрежно повязанным вокруг шеи сильно поношенным серым шарфом. Хамал оглядел полы своего дорогого чесучового сюртука, свои унизанные перстнями пальцы, изящную инкрустированную серебром трость, и почувствовал себя неловко.

— Гилберт. — Интонация Вальяно вовсе не была вопросительной. Гиллелю показалось, что профессор не только ждал его, но и прекрасно знает, зачем он пришёл. Пропустив его к себе, профессор указал на глубокое кресло, развернутое к камину, но сам садиться не стал, а опершись о каминную полку, на которой возвышалась небольшая деревянная фигура Христа, замер, глядя на Хамала бездонными аметистовыми глазами.

Гиллель забыл все заготовленные слова, смутился и растерялся. Все произошло как-то слишком быстро, он не находил в себе сил собраться с мыслями, что-то сказать, объяснить. Молчание затягивалось.

Неожиданно для него самого Хамала его вдруг затрясло крупной нервной дрожью, он вскочил, попытался что-то проговорить, но не смог. Слезы градом брызнули из его глаз, и он, почти ослепнув, трясущимися руками закрыл лицо. Ноги его подкосились и Гиллель, содрогаясь, обессилено опустился на пол перед камином. Он не знал и не мог вспомнить, сколько просидел так, умываясь слезами. Рыдания волнами сотрясали его хрупкое тело, плечи тряслись. Рука Вальяно тихо легла на его плечо. Он посмотрел сквозь слезную пелену на профессора и пробормотал:

— Как может простить меня Бог, если я… даже я сам не могу простить себя?

Голос Вальяно был негромким, но Гиллелю показалось, что он проникал сквозь него, звенел и трепетал в ушах.

— Это не страшно. Прощения и достоин только тот, кто ничего себе не прощает.

— Поймите, нет мерзости, которой бы я не сделал, нет греха… — Хамал снова задрожал, — я… я просто… несчастный подлец, и ничего более…

— Понимаю. — Рука Вальяно мягко гладила плечо Гиллеля. — Но кто знает грех только по словам, тот и о покаянии и прощении тоже не знает ничего, кроме слов…

…- Драма подходит к концу, не так ли, Рафаил? — В опустевшем полутёмном деканате, освещённом только небольшой свечой в медном кенкете, голос Эфраима Вила слышался резко и отчетливо. — Ну, и кого из этих паяцев спасла милость Божья?

— Вы торопитесь, Эфронимус.

— Вот как? Ну что ж… понаблюдаем. Во всяком случае, вы не выиграли пока ни одного.

— Я не играл.

— Даже так? Но уже совсем скоро — как это там у вас сказано? «И превратятся реки Едома в смолу, и прах его — в серу, и будет земля его горящею смолою: не будет гаснуть ни днем, ни ночью, вечно будет восходить дым ее, будет от рода в род оставаться опустелою; во веки веков никто не пройдет по ней, и завладеют ею пеликан и еж, и филин и ворон поселятся в ней; и протянут по ней вервь разорения и отвес уничтожения. Никого не останется там из знатных ее, кого можно было бы призвать на царство, и все князья ее будут ничто. И зарастут дворцы ее колючими растениями, крапивою и репейником — твердыни ее, и будет она жилищем шакалов, пристанищем страусов. И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой…» Поэтично, не правда ли, Рафаил? Кто был этот ваш Исайя? Царедворец, кажется?

— Пророк.

Двадцать второго февраля после лекций внезапно треснуло венецианское зеркало в Главной галерее. Стая воронья с жутким граем опустилась на Центральную башню. Что-то разладилось в старом механизме, и часы Меровинга остановились на одиннадцати сорока пяти.

Хамал занервничал, но день прошёл спокойно. К вечеру Риммона вызвали в деканат вместе с Хамалом, Ригелем и Невером. Эфраим Вил предложил студентам определиться с будущими курсовыми работами и очень долго и выразительно рассказывал о преимуществах своей кафедры — античной истории.

Красноречие его не подействовало. Ригель и Невер специализировались на кафедре Вальяно, Риммон предпочитал Ланери, Хамала пригласили Пфайфер, Уильямс и Триандофилиди. Сам же он накануне на лекции спросил Рафаэля Вальяно, не может ли он писать работу по монументальному труду св. Фомы Аквината «Сумма теологии». Он хотел бы заняться исследованием здравого смысла, над которым надстраивается ярус сверхъестественной догмы. Профессор посмотрел на Хамала и ответил: «Нет». Гиллель побледнел, а Рафаэль Вальяно веско сказал, что Хамал напишет работу по мистике «Opera omnia» блаженного Августина, затронув вопрос о тёмных безднах души и преображающей силе Божественной благодати, которая выводит личность из тождества себе.

Хамал порозовел и с готовностью кивнул.

Из деканата они вышли все вместе, но Риммон почти сразу свернул в гостиную Эстель, предложив друзьям ужинать без него. Они привычно расположились в гостиной Сирраха, Хамал заказал ужин и попросил перенести со стола на комод зеленые тома творений Аврелия. Эммануэль помог ему освободить стол, а Морис, схватив за уши Рантье, повалил его на ковер и стал выговаривать тому за упущенного на прошлой охоте зайца. Пёс повизгивал, но обвинений не опровергал. Слуги внесли вино и посуду.

Но поужинать они не успели.

Дверь вдруг распахнулась, и Риммон, белый, с трясущимися руками и дрожащими губами, ввалился в комнату и, еле выговаривая от волнения слова, сказал, что Эстель и Симона пропали. Их нет ни в их гостиной, ни в галерее, ни в библиотеке. Вообще нигде. Все вскочили. Прошли времена, когда они могли увидеть в подобном нечто случайное. Неожиданно рама узкого оконного парапета распахнулась, но порыв ледяного ветра, открывший ее, мгновенно стих. И в этом беззвучном движении отворившегося окна был последний, запредельный ужас.