Алексей Тарасенко - Бедный Енох

Над самым же маминым загородным домиком мое поврежденное крыло вовсе отказывает — и я, вертясь сверлом, начинаю падать, хорошо, что не камнем, вниз, пока не пробиваю крышу домика, потом — пол второго этажа — и уже после мягко плюхаюсь на кровать в комнате на первом этаже.

— Что за брееед? — вскакиваю я с кровати, думая, что проснулся и видел ужасный сон про каких-то там вычищающих город от вампиров ангелов — что за бред?

Я закрываю лицо руками, и падаю с кровати на пол:

— Что за чушь?

Но через пару секунд на меня из шкафа, стоящего рядом с кроватью вываливается бледный, как бумага белый, голый, измазанный черноземом… Пашкевич:

— Аааааа! — орет он и его глаза выпучены, как у безумного — Андрей!

Пашкевич бросается зачем-то обнимать меня, и, кажется, что он рад меня видеть:

— Андрюша! — говорит он мне ласково, положив голову мне на плечо, так что я смущаюсь и отстраняюсь от него — Андрюшечка!

Открытая дверь шкафа смотрит на нас зеркалом, в котором я разглядываю всю эту нелепость — я, сидящий на кровати в пижаме, с нагримированным почему-то на лице «оскалом черепа» — и голый, весь в комьях земли, Пашкевич, положивший на меня свою голову, в кудрях которой тоже запуталась земля:

— Андрей! Меня убили! Убили здесь, у тебя, на твоей земле!

Я вижу, как мое лицо в зеркальном отражении искажает гримаса брезгливости.

— Андрей! Ты увидишь меня там! Мое тело! Откопай его, господи, как хорошо, что ты пришел — и похорони меня как положено! Прошу тебя!

Мне же все это настолько отвратительно, что я, устав терпеть резко отталкиваю Пашкевича от себя и посылаю его куда подальше:

— Идти ты на хрен, Пашкевич, — и, уже забившись в истерике, упав на пол повторяю я — иди на хрен! Иди на хрен! Иди на хрен!

Тогда Пашкевич с воем испаряется в воздухе, а дверь в комнату открывается и входит мама.

Мама первым делом включает свет, прогнав полумрак:

— Что, Андрюша, — спрашивает меня она, а я будто уже не на полу, но снова лежу в той же самой кровати — что случилось? Плохой сон? Да?

— О да, мамочка — отвечаю я ей — как же хорошо, что ты пришла! Мне приснился такой страшный сон… И он закончился, и я думал, что проснулся, а оказалось — что я все равно сплю!

Тогда мама подходит к окну и отодвигает в стороны плотные шторы, которых в той комнате, где я проснулся до того ни в жизни не было — в комнату тут же ворвался белый, добрый свет позднего утра.

Тогда мама повернулась, чтобы выключить свет, при этом, как мне показалось, все время стараясь повернуться ко мне так, чтобы я не видел ее лица.

Когда же щелкает выключатель, вместе с электрическим светом в комнате исчезает и свет из окна — там, на улице, будто внезапно кто-то выключил утро и вновь воцарилась ночная тьма, от чего я пугаюсь, и вновь спрыгиваю с кровати.

Мама же, стоя ко мне спиной у окна, начинает расправлять большие перепончатые как у летучей мыши крылья и вдруг произносит:

— Ангел Енох? Анегл Енох?? Из книги жизни — изъять!!

Меня от страха оставляют силы, но я, сопротивляясь, падаю на пол, и на корточках ползу в коридор, слыша за спиной мерные, небыстрые мамины шаги.

— Инфицированные достали меня! — кричу я сам себе, будто крик этот что-то изменит — инфицированные поймали меня в какую-то свою хитрую ловушку!

И потом я, уже обессилев, ползу на кухню, где некогда расставил по щелям лампы с дневным светом — отгоняющие своим светом, даже ночью, инфицированных.

Я ползу, иногда пытаясь встать, но снова падая на пол, на кухню, к тому самому выключателю, что включает эти лампы и который светится в темноте оранжевым диодиком, а за мной движется черная тень, наполняющая собой сумрак кухни.

Еще немного, еще немного, еще немного, я уже ползу по-пластунски, я, собрав волю и силы в кулак, еле подогнув ногу — выпрыгиваю, бью кулаком по выключателю — но промахиваюсь, и уже в отчаянии, граничащим со смирением перед неизбежной судьбой — падаю обратно на пол — и тогда уже из самых последних сил, трясясь от страха — заползаю под стол.

В моих ушах звенит злобный дребезжащий шепот, и тень, идущая за мамой, окончательно поглощает все.

«Андрей!» — вдруг слышу я четкий, ясный и спокойный голос Фетисова, фоном к которому был бой колоколов, печально-протяжный — «Теперь ты видел, что ожидает землю, если ты пойдешь на компромисс и сдашься. Ангелы, как бесплодные духи блуждающие ныне по земле вернутся на небо, и господь отдаст им во владение землю. И тогда они вернутся, чтобы делать то, что пожелают, и будут строить свои города, и застроят все. И чтобы быть более успешными в своих делах привлекут на свою сторону людей, и люди будут помогать им застраивать землю. И для общения с людьми ангелы придумают зелье, испив которое люди смогут свободно понимать ангелов, но зелье это не пойдет впрок людям, и десятина из них преобразится, и станет питаться себе подобными. И эти преображенные начнут войну против ангелов, и сотрут все, что ангелы построили, и потом примутся за людей, и истребят их, а потом и друг друга. И останется последний — самый сильный, и он пойдет войной на Сатану, и победит его, и не будет у господа достойного соперника, но тот, что появится будет столь господу необычен, что, для того, чтобы одолеть того, господь уничтожит все. И не станет больше ничего и время остановится и вновь будет тьма над бездной, но бог вновь не начнет созидать, и огорченно воссядет на своем престоле в окружении своих избитых и внутренне сломленных слуг. И это будет конец».

Из тьмы, которая меня застала на кухне дачи под столом вдруг стали проступать очертания моей кухни, на которой я сидел перед уже погасшей свечой.

Я был в шоке и долго не мог придти в себя.

— Ну и подарочек удружил мне Фетисов — сказал я себе тогда, вытирая слезы со своих глаз — ну и «помощь в борьбе»!

Как бы то ни было, но если все виденное мной — правда, я ни в коем случае не могу отступить. Даже если все это — лишь образы, а не именно то, что было видно. Какие-то там ангелы с демонами, кажется, что все это — чушь, но сейчас разве я могу об этом сказать, будто все это выдумки? После всего, что я пережил? Эта чупакабра поганая, Сестра моя, не лучше, Азазель, походы живых мертвецов. Туман, в котором я блуждал несколько дней, думая, что прошло всего несколько часов…

Я склоняю голову, и, закурив, какое-то время сижу в темноте, глядя, как в кухонной посуде отражается огонек сигареты.

— Как бы то ни было, но нельзя отчаиваться и сидеть сложа руки — говорю я себе, уже после третьей сигареты, и встаю, чтобы включить свет.

Лампа, еще недавно казавшаяся чрезмерно яркой для моей небольшой кухоньки на сей раз, казалось, еле-еле светила, будто зажженной была лишь нить накаливания, и темнота не давала свету двинуться дальше.