Алексей Тарасенко - Бедный Енох

Раз!

Я проваливаюсь в болото, после чего немного удивленно наблюдая, что за его поверхностью — не трясина, но некая странная осязаемая тьма , через которую я, пробив ее насквозь, вдруг выпрыгиваю на будто другой стороне земли, а точнее в другом месте и совершенно в другие времена.

Итак, я сидел на каком-то высушенном бревне, из которого торчали толстые, по концам обломанные ветви. Бревно было без коры и уж не знаю и как, но отшлифовано, видимо многими поколениями задниц тех, кто на нем когда-то восседал до меня.

Передо мной еле дымился небольшой уже почти потухший костерок, едва обогревающий слабым теплом пространство вокруг.

Все, о чем я думал, и все, что чувствовал и что ощущал состояло в простом, но здесь почему-то очень сильном ощущении физического голода, чувстве, которое, как я не старался, было невозможно отогнать.

Сначала я старался думать о чем-то приятном, потом — обозревать красивый закат, погружавший все вокруг в холодный полумрак, но, увы, это у меня никак не получалось.

Вдали, на тропинке, которая проходила в нескольких метрах от того места, где я сидел у огня, появилась фигурка человека, с каждой минутой становившаяся все больше и больше — человек, одинокий путник, шел, приближаясь ко мне.

Его темный силуэт, походка, посох и болтающаяся сбоку на длинной лямке сумка просто источали мир и покой, тем самым меня немногим приободряя. Мне еще показалось, на время, будто путник наверняка очень хороший, спокойный и адекватный человек, от которого, уж не знаю и почему, ждать ни подвоха, ни тем более, не приведи, господи, какой-то агрессии мне не придется… В некотором смысле человек этот был как бы «идеальной жертвой», потому как именно такие, абсолютно мирно-неагрессивные люди зачастую и становятся жертвами всякого рода негодяев, чувствующих тех, кто не может дать отпор животным инстинктом.

И это был Фетисов.

То есть Фетисов, но… как бы это сказать? Много моложе того Фетисова, которого я знал, того самого человека, с которым я много раз виделся в Москве. Сейчас ему было на вид лет около сорока, впрочем, это были «моложавые» сорок лет.

Еще задолго до того, как подойти ко мне, Фетисов стал приветствовать меня, дружелюбно помахивая рукой и улыбаясь:

— Ах! Это ты! — закричал я Фетисову, вставая навстречу, — ты не представляешь, как же я рад видеть тебя здесь!

Мое приветствие, впрочем, Фетисова несколько смутило, но все равно, он, продолжая улыбаться и приближаться, еще раз помахал мне приветственно рукой.

— Почему ты не отвечал на мой вызов, когда я звонил тебе в Барселоне? — продолжал я…

— Звонил? Где, ты говоришь? В Баар… где?

Тут настал мой черед смущаться.

— Ты где-то звонил в колокол? — спросил меня Фетисов, подойдя уже близко, и приветственно приобняв меня, после отступив на шаг назад…

— Да так, не обращай внимания… — ответил я, вновь усаживаясь на свое поваленное дерево без коры — звонил, не звонил, какая разница?

Фетисов, кажется, подмигнул мне.

— Давно здесь? — спросил он, усаживаясь напротив меня по-турецки — как тут, в одиночестве-то? Сорок дней, люди говорят, ты тут… и хлеба не ешь, только иногда — Фетисов жестом указал на мою большую флягу — за водой к колодцу заходишь, особо ни с кем не говоришь. Тебя же пророка почитают! А иные даже говорят, будто ты — сын божий!

И тут я начинаю кое-что вспоминать.

— Боже мой! — бормочу я сам себе под нос — а ведь сюжет этот мне знаком!

— И что ты скажешь мне? — спрашиваю я тогда Фетисова.

Но Фетисов не отвечает, выдерживая паузу, делая вид, будто не расслышал, после чего достает из своей сумки хлеб, и, разломив, протягивает мне большую половину.

В этот момент у меня в желудке все переворачивается. Отвлеченный на несколько минут разговором с Фетисовым я вдруг вновь вспоминаю про ужасный, до жуткой боли в животе голод, мучающий меня.

Во рту образовывается обильная слюна, которую я тут же сплевываю на землю.

— Плюющий на землю сумасшедшим признается — говорит мне тогда Фетисов, молодой Фетисов, кажется, цитируя какой-то очень священный текст.

— Нет, — будто не заметив его высказывания отвечаю я — спасибо, я понимаю, что ты от всего сердца, но нет. Есть я не хочу …

— Ну, если ты тот, за кого себя выдаешь — продолжил, не показав виду Фетисов — то вполне можешь сказать камням этим — Фетисов повел рукой вокруг себя — и они станут хлебами!

Я какое-то время думаю. Понимая же, что если я повелю камням превратиться в хлеб, то от этого ничего такого не произойдет, и, более того — помня эту самую историю и имея перед собой в памяти пример того, как в таком случае вел себя Другой, я буквально цитирую некогда мною прочитанный текст:

— Ну, понимаешь ли — я стараюсь смотреть в глубокие и добрые глаза Фетисова с максимальной строгостью, а так же придать себе строгий вид — не хлебом же единым будет жить человек — правильно? Как сказано в писаниях? А всяким словом, исходящим из уст Бога!

Фетисов же только ухмыляется и покачивает головой:

— Пойдем! — говорит он мне, жестом приглашая следовать за ним.

Тут время сворачивается, словно бумага в рулон, после чего вновь распрямляется, но уже в ином виде, потому что мы оказываемся в другом месте, и уж не знаю, в каком времени.

В следующую минуту мы вместе с Фетисовым заходим в большой и древний город, после чего блуждаем по нему и через какое-то время оказываемся у большого, высокого и блистательного храма.

Поговорив в сторонке с человеком, по одежде которого я судил, что он священник, Фетисов жестом пригласив меня идти за ним, провел меня в храм, а после, по высокой винтовой лестнице наверх — довел до самой крыши, откуда, с большой высоты мы вместе с Петром стали смотреть вниз через крепостные зубцы стены храма.

Едва же из-за одного зубца я высунул голову наружу, подул сильный ветер, так что Фетисову, обращавшемуся ко мне, пришлось громко кричать:

— Ты же говорил что ты сын божий! — кричал он, и ветер трепал его волосы — посмотри! Сколько внизу людей! Если ты встанешь на краю этой стены и спрыгнешь вниз, то, как написано, не упадешь на землю, но ангелы божьи понесут тебя на своих руках и ты невредимым спустишься на землю! Сделай это! И тогда народ уверует, что ты тот самый Мессия, которого они ждут столетиями, тот, кто пришел даровать им свободу!

«Кто же ты?» — подумал я тогда, пристально посмотрев в глаза Фетисова — «если Христа искушал дьявол, как я читал, то почему же со мной то же самое проделывает Фетисов, человек которого я в свое время принимал чуть ли уже не за друга?».

— Подумай сам! — ответил я тогда Фетисову специально так, чтобы он не расслышал моего голоса — в писаниях так же написано, что не следует искушать Господа Бога!