Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

Это было примерно перед тем, как я вспомнил, что больше не видел мальчика.

Но предупреждения Бимиша не нашли во мне отклика, я пренебрег ими с раздражением, хотя время от времени вновь мысленно повторял слова «оставьте это» и задавался вопросом, что за ними стоит.

Я никогда не был упрямцем, молодым или старым, но я был тверд и решителен. Всю мою жизнь, сколько я себя помнил, я делал то, что намеревался сделать, сам строил свои планы, следовал им до конца и ни перед кем не отчитывался. Кроме того, как я дал понять Бимишу, а что мне еще оставалось делать? Честно признаться, я до сих пор не освоился в Лондоне, я был одинок — ни дома, ни семьи, ни друзей. Я привык к этому и не чувствовал себя чрезмерно обеспокоенным или несчастным, но я нуждался в цели, а исследование жизни Вейна давало мне ее на ближайшее время. Откажись я от этого, и у меня возникло бы беспокойное ощущение того, что повсюду вокруг лежит пустота, бессмысленное, бесцельное существование, в которое я мог бы угодить, как в западню. До сих пор у меня всегда была цель, пусть даже самая простая — следующее место, в которое надо направиться. Я боялся утратить цель и, утратив ее, утратить заодно и уверенность в себе.

Ничего этого я не продумывал так логически и ясно, как сформулировал теперь, впоследствии; на самом деле я лишь бегло обвел все взглядом и испуганно оглянулся через плечо, прежде чем сделать крутой вираж.

Кроме того, я начинал чувствовать себя в «Перекрещенных ключах» все менее уютно, да и никогда, разумеется, и не чувствовал себя там особо желанным гостем; это было лишь временное убежище, вдобавок весьма далекое от того, чтобы быть удобным. Вечерами, если я не уходил на прогулку из-за усталости или скверной погоды, я читал, лежа на кровати, или сидел в одиночестве, игнорируемый всеми, внизу в баре. В других лондонских гостиницах и трактирах я вступал в разговоры, заводил случайных знакомых, с которыми мог поболтать о пустяках. Здесь ничего такого не случалось. Это было негостеприимное место, завсегдатаи — неприветливые и подозрительные, замкнутые, занятые собственными делами. Оно вполне удачно послужило своей цели, но я должен был оставить его без сожалений и без оглядки. И хотя я больше ни разу не видел женщину в комнате за занавесом из бусинок, мысль о том, что я могу увидеть ее еще раз, вызывала у меня тревогу.

Я планировал подыскать жилье либо в Сити — возможно, близ зданий Суда, или же в окрестностях Челси, ибо я полюбил Темзу, и мне было бы приятно жить на ее берегах и узнавать ее все лучше и лучше во всех проявлениях.

Но сначала я должен был пойти на вторую встречу.

Я прожил в Лондоне почти три недели и все больше привыкал к нему. Дерзну сказать, я уже считал себя светским и воспитанным джентльменом, но, честно говоря, я по-прежнему оставался странником и пришельцем во всем, кроме поверхностного слоя недавних навыков, человеком, всю свою взрослую жизнь путешествовавшим по диким, дальним и первозданным краям и жившим в городах, имевших с этим городом весьма мало общего, в которых были совсем иные манеры, обычаи и люди.

Мне мнилось, что я сделался неотличимым от любого английского джентльмена, поскольку таким я сам себе представлялся, в то время как все вокруг меня, насколько я теперь понимаю, должно быть, лишь делало еще более явной мою чуждость.

Раз-другой, на востоке и в Индии, я посещал джентльменские клубы и сидел на бамбуковых стульях под опахалом или же на свежем воздухе на веранде, пил виски и беседовал с англичанами, чайными плантаторами, чиновниками, военными, государственными служащими, а потому я предположил, что буду чувствовать себя как дома в клубе «Атенеум» на Пэлл-Мэлл, как и где угодно.

Но в то холодное декабрьское утро, стоя перед огромными каменными колоннами и глядя на ступени, ведущие к входной двери, я чувствовал себя отчаянно неуверенным в себе и к тому моменту, когда я призвал всю свою храбрость, чтобы приблизиться к этой двери, мои легкость и непринужденность, моя беспечность в подражании манерам лондонского джентльмена, испарились окончательно.

При виде огромного мраморного вестибюля и ведущей наверх лестницы, и мельком заглянув через открытые двери в торжественные, обшитые панелями залы — о подобных залах я прежде только читал в книгах, — я чуть было не сбежал. Но прежде чем я успел это сделать или собраться с мыслями, я услышал позади себя голос с резким шотландским акцентом.

— Мистер Джеймс Монмут, я уверен.

Я резко повернулся.

Преподобный Арчибальд Вотейбл был высоким — более шести футов роста, широкоплечим, чуть сутуловатым солидным мужчиной в расцвете сил, с выступающими надбровными дугами, одетым в черный костюм с белым пасторским воротничком.

Его наружность соответствовала обстановке, но манеры его были открытыми и приветливыми, хотя он смотрел на меня проницательным взглядом и когда мы обменивались рукопожатиями, и когда сидели за бокалами мадеры перед нехотя разгоравшимся, слегка дымящим камином.

С ним я почувствовал себя чуть более уверенно и непринужденно; он был человеком, вызывающим доверие.

— Как я упоминал в письме, которое отправил вам несколько месяцев назад, я так понимаю, что школа располагает бумагами, рукописями и даже письмами, каким-то образом оставленными в наследство из имущества Конрада Вейна. Знаю, что он был там учеником.

— Был.

— Если бы я мог просмотреть их, это бы мне очень помогло и было бы крайне интересно.

Он сидел, сложив вместе кончики пальцев. В комнате никого больше не было, царила тишина — ни голосов, ни шагов, лишь в случайные мгновения шипение и потрескивание огня.

— Я был бы рад сначала побольше услышать о вас, мистер Монмут.

Я легко и непринужденно заговорил, возвращаясь к своему детству с опекуном в Африке, вновь переживая свое возмужание и снова — по мере того как я рассказывал — оказываясь поочередно в тех странах, по которым я путешествовал. Мой бокал наполнили еще раз, но я лишь потягивал сладкое вино, меня и без того пьянили воспоминания и волнение от того, что я пересказываю мою историю.

Он слушал, не перебивая, и взгляд его почти все это время был устремлен на меня, а когда я наконец завершил рассказ своим прибытием в Англию в тот дождливый вечер несколько недель назад, он еще какое-то время ничего не говорил, лишь отвел взгляд от моего лица и смотрел на огонь в камине, с которым теперь безуспешно пытался что-то сделать шаркающий старый лакей в суконном переднике.

Когда лакей удалился, и комната вновь погрузилась в тишину, подобную той, что бывает в церкви, мистер Вотейбл сказал:

— Я должен сразу прояснить, что нет никаких препятствий для вашего визита в школу и поисков каких бы то ни было материалов, связанных с вашим предметом.