Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

Подобного страха я не испытывал уже много недель; более того, я вообще никогда не испытывал страха в этом доме, но сейчас ужас всецело завладел мною, я хотел закричать, ладони у меня сделались влажными, волосы на затылке встали дыбом, дыхание участилось. Что-то вот-вот должно было произойти, здесь что-то было — зло и ненависть, разрушение и жестокость, нацеленные на меня, а бежать я не мог.

Я резко поднялся, отшвырнув стул. На меня смотрели. Портрет на стене вперил в меня холодный безжалостный взор. Но заставил меня подскочить пристальный взгляд кого-то другого, кто был здесь, и кого я не мог видеть, — взгляд столь же холодный и безжалостный.

— Кто вы? — сдавленно прошептал я. — Что вам от меня надо?

Камин изрыгнул клуб дыма, и запах серы разнесся во влажном воздухе, напоминавшем теперь атмосферу какой-то сырой темницы или мрачного подземелья.

Я хотел доковылять до двери, открыть ее и позвать Уэстона, попросить растопить камин в светлой и радостной утренней гостиной, вовлечь его в беседу только ради человеческого общества, но я не мог ни двигаться, ни говорить, это было так, словно меня охватил полный паралич воли и тела, наведенный чьим-то присутствием — невидимым и неведомым. Однако неслышимым оно не было — теперь я это понял. До меня доносилось тихое, размеренное, тяжелое дыхание; казалось, оно исходит из стены у камина в конце комнаты. Я пристально всматривался туда, словно мог бы — чем бы это ни было — материализовать его взглядом, но ничего не видел, только слышал, и был неспособен даже поднять руки и заткнуть уши, накрепко связанный невидимыми путами и полностью беспомощный.

Я не лишился чувств и не закричал, я не сделал ничего, лишь закрыл глаза и ждал, весь во власти страха и незримого присутствия в комнате. А потом оно просто исчезло. Путы мои ослабли, и я рухнул на стул, холод тем временем ушел, в камине замерцала маленькая яркая искорка, и единственным звуком был теперь шум дождя, негромко барабанившего по крыше и стекавшего в сточный желоб за окном. Дыхание просто прекратилось, и воздух вдруг сделался каким-то более легким. Даже выражение лица старого сквайра-охотника было теперь не злобным, а всего лишь чванливым и скучающим.

Наконец я посмотрел на свои часы. Когда я отложил перо, было без нескольких минут десять. С тех пор прошла вечность.

В этот момент часы щелкнули и пробили десять раз.

Я услышал скрип двери, шаги, стук, и вошел Уэстон с подносом, на котором стояли виски и традиционное блюдо с сандвичами. Я приложил все силы, чтобы не потерять самообладания и не расплакаться от облегчения при виде него.

В ту ночь я снова услышал плач, те же самые мучительные рыдания, которые я впервые услышал за запертой дверью в Элтоне. Они доносились из какой-то соседней комнаты и разбудили меня. Я лежал, слушая их без удивления, но скорее со странным спокойствием, поскольку, хотя для меня они были столь же реальны, как любой земной звук, я знал, что то, что я слышал, было потусторонним, и что если бы я встал и вышел, чтобы попытаться отследить это, потерпел бы неудачу. Не думаю, что я испытывал тогда какой-то страх, только замешательство и намерение исследовать и понять, что это — ибо здравый смысл говорил мне, что невозможно лежать здесь и слушать рыдания, которые были вполне отчетливыми, вполне определенными и все же при этом нереальными, не исходящими от какого-либо живого человека. На меня нападали со всех сторон, атаковали все мои органы чувств, зрение, слух, я ощущал вокруг себя то, чего там никогда не было, — и все-таки для меня все это там было — истинное и яркое, когда оно проявляло себя.

Я не мог оставаться здесь — и более того, уже нигде — и не мог успокоиться, пока не послушаюсь своих инстинктов и не разберусь с этими явлениями, чем бы они ни были. Я пытался игнорировать их, переселяясь с места на место, но они гнались за мной, и теперь я был уверен, что, куда бы я ни сбежал, они последуют за мной и отыщут меня.

В прошлом, когда я терялся где-то в дальних краях, не располагая привычными средствами для того, чтобы отыскать нужное направление, я быстро понял, что самое лучшее — повиноваться собственным инстинктам и внутренним порывам и идти туда, куда подсказывают ощущения, даже если нет никаких иных видимых доказательств моей правоты.

Теперь я был уверен, что должен действовать таким же образом. По каким-то совершенно непонятным причинам я знал, что должен поехать в Киттискар, более того — я вынужден туда поехать. Я не знал, почему так остро чувствовал, что все происходящее со мной, эти призраки, если они таковыми являлись, в конечном счете связаны с этим местом и моим прошлым там, но пока я лежал в темноте своей комнаты в Пайре, слушая отчаянные рыдания мальчика, я почувствовал себя лучше, более сильным и более уверенным, и еще — более спокойным от того, что принял это решение. И оно не было трудным, я хотел поехать, у меня было внутреннее убеждение, что в Киттискаре я отыщу свое прошлое, что когда-то он был для меня родным, и, возможно, таким и остался.

Я задремал, и постепенно рыдания затихли, а в комнате снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь дождем, мерно стучащим в окно, — звуком, который я любил все больше и больше, отчасти потому, что он столь сильно отличался от дождя, к которому я привык за границей, дождя, который извергался потоками, неистово хлестал по хлипким домишкам, разливался бурными реками на улицах, много дней и недель подряд, а потом вдруг прекращался и не приходил многие месяцы. Но, погружаясь в дремоту, я знал еще и то, что мягкий шум здешнего дождя был привычным и уютным звуком из давнего прошлого, еще одним отголоском моего детства.

Два дня спустя я вернулся на Прикеттс-Грин. Леди Куинсбридж не пыталась удержать меня, зная — хотя она почти ничего не сказала, — что в тот день, когда она ездила в Лондон, произошло нечто, нарушившее мой покой. Но я с радостью принял ее настойчивое приглашение возвращаться в Пайр в любое время, когда мне захочется, только прислать записку в последний момент, и когда из конца длинной аллеи с любовью оглянулся на дом, я был уверен, что именно так и сделаю, поскольку я привязался к этому месту, здесь обо мне всячески заботились, и я становился сильнее, защищенный этими стенами и теплом добрых людей.

Я надеялся, что там меня ждет письмо от мисс Монмут из Киттискара, но его не оказалось; не было вообще никаких писем, и я нашел только заброшенные комнаты, окна, глядящие на зимнее небо, голые деревья и темную плавную реку, да шаги унылого Тридголда на лестнице. В тот вечер я тосковал по Пайру, по его комнатам, по теплу и компании. Я вышел пообедать и допоздна просидел в кофейне, ни с кем не разговаривая и читая газету, а потом возвратился, чтобы собрать немного вещей и сделать кое-какие приготовления.