Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

— Вы, конечно же, не собираетесь жить здесь, в Киттискаре?

— Почему же, разумеется, я собираюсь! Никакого другого дома у меня нет. Я ведь наследник, верно?

— Но вы не можете… конечно, вы не будете.

— Почему вы так говорите?

— Потому что… потому что вы — Монмут и мужчина.

В памяти у меня всплыла фраза из письма моей родственницы. «Сочувствую вам. Будучи женщиной , я не имела здесь никаких неприятностей». Внутри у меня все похолодело. Чем бы ни было то, о чем меня предупреждали и о чем предупреждают сейчас, это как-то связано с Киттискар-Холлом и с родом Монмутов по мужской линии. На мгновение мне захотелось выяснить это у нее тотчас же, услышать всю правду. Но я не стал спрашивать. Я пренебрег этим. Это было какое-то предание, древняя история, из тех, что часто сопутствуют старым домам. Какая-нибудь нелепица.

В тот день я обошел все комнаты Киттискар-Холла. В те, что были в задней части дома, светило солнце, и, когда я открыл ставни и раздвинул все тяжелые, мрачные шторы, комнаты затопило светом. Мебель была темной и довольно часто уродливой, из резного дуба, но несмотря на то что здесь было пыльно и всюду царила атмосфера забвения и заброшенности, я радовался, что упадок, как бы то ни было, зашел не слишком далеко, и был уверен, что смогу так или иначе жить в этом доме, стоит только все как следует проветрить. Я толкнул оконные рамы, но открыть удалось только одну или две. Тем не менее это позволило впустить немного свежего воздуха и предвечернего солнца.

У моей родственницы было очень мало личных вещей; ее одежда и постельное белье вместе с несколькими безделушками и книгами лежали в спальне, в которой я видел ее тело. Она не оставила по себе никаких иных следов; как если бы жила здесь как смотритель дома и не наложила на него своего отпечатка.

Я обошел все, от мансарды до сырого и темного подвала, прошел до конца каждый коридор, заглянул в каждый укромный уголок, в каждую щель, и нигде не испытывал ни малейшего страха или ужаса; я не видел призраков, не слышал странных звуков. Здесь было всего лишь уныло и угрюмо, мрачно и странно безжизненно. Ощущение того, что все здесь мне знакомо, потускнело. У меня не возникало новых, более отчетливых воспоминаний, и я мог только предположить, что бывал здесь мимолетно и в самом раннем детстве. Теперь я был точно уверен, что никогда здесь не жил. Но ощущение того, что в комнате в конце коридора сидит та наводящая ужас женщина, по-прежнему оставалось очень живым и ярким, и, проходя там, я невольно сжался и остро почувствовал рядом с собой присутствие кого-то, кому я крепко сжимал руку и за чьей юбкой прятался.

Наконец я вернулся в мансарду, желая еще раз полюбоваться на вересковые пустоши и задаваясь вопросом, смогу ли я хотя бы на первое время обосноваться в этом помещении. Я мог бы обставить эти пустые комнаты своими немногими простыми вещами, и здесь были свежий воздух и яркий свет, отсутствовавшие в остальной части Холла.

Это случилось, когда я смотрел сквозь грязную оконную створку на грачей, круживших над верхушками деревьев, и уходящую вдаль лиловую полосу вересков. Поглядев налево, я увидел серые каменные стены строения, которое мельком заметил с тропы между деревьями при первом моем визите сюда, теперь я увидел наверху остроконечной крыши старинный колокол и понял, что передо мной — принадлежащая Холлу часовня, которую упоминали те мужчины в гостинице.

Горничной нигде видно не было, дом был абсолютно тих, когда я пробежал по нему и вышел через обнаруженную ранее боковую дверь в маленький внутренний дворик, а оттуда — через деревянную калитку прямо к заросшим травой тропинкам и кустарнику на задах Холла. Отсюда я продрался, кое-где по колено в зарослях и колючих кустарниках, к тропинке под деревьями и пошел по ней со смесью любопытства и дурного предчувствия. Солнце только что село, небо начинало темнеть. С востока надвигались тяжелые тучи.

Раз я оглянулся назад. Я увидел боковой фасад Холла, ограждающую его стену и дымовую трубу, но окон там не было, и вряд ли меня кто-нибудь заметил.

Внезапно откуда-то донесся резкий крик черного дрозда, и он, хлопая крыльями, низко пролетел через подлесок. Грачи закаркали, кружась над верхушками вязов и рассаживаясь по веткам. Но ветер стих, а воздух на этой узкой заросшей тропинке под нависающими ветвями деревьев был практически неподвижный и даже спертый.

Затем я вышел на небольшую лужайку и в тот же миг увидел прямо перед собой часовню — темную, застывшую и тихую, казавшуюся зловещей в последнем свете дня. Перед низкой дверью была установлена железная решетка — я почти не сомневался, что она окажется запертой на висячий замок, но стоило к ней прикоснуться, как она тут же поддалась, распахнувшись со скрежетом на ржавых петлях.

Перед деревянной дверью я замешкался, ощутив внезапный холод, как если бы на меня упала тень, и кто-то невидимый и враждебный стоял всего в нескольких футах слева от меня.

Но я собрался с духом, призвав всю решимость, что у меня была, до самой последней капли, поскольку твердо знал, что это всего лишь реакция на некое тоскливое настроение времени суток, меркнущий свет и мое одиночество в этом жутковатом месте. Наконец, глубоко вздохнув и импульсивно пробормотав охранительную молитву, я положил руку на железное кольцо, служившее ручкой двери часовни. Оно повернулось без труда. После секундного колебания я решительно отворил деревянную дверь.

Первое, что меня поразило, был запах — гнилостный, пронзительный запах холодного влажного камня и земли; сюда, в это строение, должно быть, столетиями не поникал свежий воздух.

Две неглубокие ступени вели вниз, в неф часовни, маленькой и прямоугольной, с высокими узкими окнами, в которые были вставлены простые стекла, и голым каменным алтарем в дальнем конце.

Я осторожно спустился по ступеням, и едва не упал, поскольку каменные плиты сместились и наклонились под углом друг к другу. Пол растрескался и провалился, тут и там разбегались широкие щели, и виднелась голая земля. Стены были покрыты пятнами влаги и плесени, церковные скамьи — шаткие настолько, что, когда я дотянулся рукой до ближайшей, она легонько качнулась. Маленькая стопка молитвенников и псалтырей была поражена грибком, перед алтарем лежали остатки почти полностью сгнившего престольного покрова. На стене выделялась доска со львом и единорогом, краски живописца потускнели, однако фигуры и позолота по-прежнему были четко различимы.

Это было жуткое место, тесное, душное и давящее, если говорить только о распаде и тлении. Я медленно шел по проходу, отмечая, что половицы под церковными скамьями сгнили и почернели, каменные оконные притворы обрушились, а на полу, где сквозь отверстие в крыше провалилось птичье гнездо, лежали высохшие веточки и пучки травы.