Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

В дальнем конце я заметил низкий сводчатый каменный проход и осторожно шагнул туда, не успев понять, что ступени ведут вниз в темноту, — но тут же отпрянул, ибо исходившее оттуда зловоние было омерзительно, исполнено распадом и смертью, а еще — холодом и годами забвения.

И тут я увидел, что на камнях у меня под ногами в этой части часовни выбиты буквы.

Здесь покоится Джошуа Монмут

Родился в 1583 Умер в 1613

Здесь покоятся Дигби Монмут и его сыновья

Здесь покоится… Здесь покоится… Здесь покоится…

Я прочитал каждое имя. Мои предки лежали у меня под ногами, и сколько их было, я не мог сказать: многие камни были слишком сильно разрушены, а надписи стерлись так, что уже не разберешь.

Я дошел до последнего камня, у самых ступеней, и, наклонившись — поскольку уже начинало темнеть — провел пальцем по контуру слов.

Здесь покоится Джордж Эдвард Паллентайр Монмут

Я застыл. Все могилы, все Монмуты из Киттискара. Все мужчины — здесь не было похоронено ни единой женщины.

А потом мой взгляд привлекла памятная доска, вделанная в стену, совершено иного стиля — более вычурная и пышная. Я пошел поближе и прочитал:

Пока я стоял, дрожа, перед этой плитой, испуганный, растерянный и все же каким-то образом наконец охваченный пониманием, я услышал звук и, обернувшись, увидел, что дверь часовни, которую я оставил открытой, начинает медленно, тихо закрываться. Я бросился к ней, потянулся и вцепился в ручку, споткнувшись о неровные ступени. Я дергал ее, крутил и вертел изо всех сил, но дверь не поддавалась. Она была не просто закрыта, но заперта, и я был заперт внутри, пойман в ловушку в темнеющей пустой часовне. Я упал и, ухватившись за ближайшую церковную скамью, держась за нее, сел, дрожащий и испуганный. На небе еще оставался последний слабый свет, я поднял взгляд и увидел его, прекрасный, темно-сине-серый, мучительно манящий, за высокими окнами, свет внешнего мира, недостижимого для меня. Я встал и в отчаянии оббежал все вокруг, взобрался на другую скамью посмотреть, не удастся ли найти точку опоры на камнях и как-нибудь вскарабкаться к окнам, но это, разумеется, было невозможно, ни единой зацепки, никакого выступа, да и в любом случае окна были зарешечены.

Я ждал, пытаясь успокоиться и привести мысли в порядок, но чувства, которые я испытывал, были сильнее обычных, неизбежных чувств, которые охватывают в подобной ситуации любого человека. Перед тем как войти сюда, за дверью я ощутил наблюдателя, присутствие за моей спиной. Теперь я чувствовал это снова. Я знал, что по мою сторону двери было присутствие, грозное, зловеще ухмыляющееся, торжествующее, злорадное присутствие, которое завлекло меня сюда, где мне предназначено оказаться в финале, Монмут среди других Монмутов, давно умерших, похороненных и обратившихся в прах.

Я не осмеливался повернуть голову или оглянуться через плечо. Вместо этого я посмотрел наверх и вперед.

Он стоял в открытом входе в склеп, я видел его, мрачного, сгорбленного, у самой каменный стены. Его тело было полускрыто темными, тяжелыми одеждами, которые он носил, лицо чуть повернуто в сторону.

Но я узнал его, узнал по исходящей от него обольстительной порочности и нежному коварству, узнал его — моего мучителя и предателя, убийцу моего юного невинного родственника и совратителя множества иных, узнал способ, каким он соблазнил и завлек меня, еще давно, сначала пылкого, готового следовать и невинного, позже — околдованного и упорствующего, полусопротивляющегося, полуиспуганного, но тем не менее плененного. Тот конец сырой разрушающейся часовни, казалось, источал присутствие Вейна, как стены источали его повсюду, где он преследовал меня.

Я был зол и исполнен ненависти, но больше всего я боялся, парализованный страхом перед этим ужасным, жутким присутствием среди теней.

Свет теперь мерк быстро, я едва мог что-либо различить. И тогда я услышал звук — то дыхание, которое уже слышал прежде; стены, казалось, вздымались и опадали, подобно кошмарной паре пористых легких, и испускали при этом наполненный зловонием воздух. Я вдруг поднялся, потянувшись к последнему умирающему свету неба в высоком окне, обвел диким взором часовню в поисках спасения, а потом выкрикнул:

— Чего вы хотите? Чего вы от меня хотите?

Мой голос пробежал вдоль каменных стен, и эхо насмешливо вернуло его обратно, а потом я затих, согнулся, рыдая, опустив голову на руки, в страхе и отчаянии.

Когда я вновь обрел контроль над собой и поднял голову, о ужас, вокруг царили непроглядная тьма и мертвая тишина. Я всматривался вперед и ничего не видел, сидел, не двигаясь, напрягая слух, и ничего не слышал… Он ушел.

И тогда издалека, из-за стен часовни, из-за запертой двери, откуда-то снаружи, из мрака ночи, из-под деревьев или из голого пустынного сада, или даже с вересковой пустоши, едва-едва, я услышал мальчика, рыдающего, рыдающего во всем его детском одиночестве, муке, и отчаянии, тех же самых, что испытывал теперь я, пойманный в ловушку, загнанный в угол и, возможно, обреченный, как был обречен он, ибо кто отыщет меня, кто может знать, что я пришел сюда? Меня завлекли в Киттискар, в мое наследственное владение, последнего выжившего мужчину в моей семье, и мне не суждено было выбраться на свободу, как и моему бледному замученному мальчику, как любому из тех, кто лежал под плитами у моих ног.

Та ночь была самой ужасной из всех, что были у меня прежде, и молю Бога, из всех, что будут потом. Волны зла и злорадства наползали на меня и вновь отступали подобно волнам какого-то зловещего тихого моря; запах, кошмарное зловоние распада, поднимался, как яд, выдуваемый в воздух, и, шипя, отражался от углов. Я почти задыхался. А потом снова все закончилось, и остались лишь холодные камни и земля. Я слышал позади себя звуки, шепоты и движения; ужасающий холод пробирал меня насквозь, холод, более глубокий и пронизывающий, чем обычный ночной холод в этом древнем неотапливаемом строении.

Казалось, я остановился во времени, ночь тянулась столетие, а времени всё не было, или, во всяком случае, не было никакого движения времени. Я пребывал в полуоцепенении-полубреду; сотрясаемый дрожью, я лег на церковную скамью и закрыл голову руками. Снова и снова я возвращался к двери, колотил в нее и в ярости дергал ручку, но дверь была неподвижна, словно стояла запертой и ржавела много столетий.

Как я цеплялся за жизнь, я не знаю. К рассвету — угрюмому, бледному, призрачному рассвету, озарившему холодные камни и мою истерзанную, забитую, истощенную оболочку, — я был фактически полумертв-полубезумен.