Клайв Баркер - Искусство

— Мы помянем их с любовью, — объявил Дил, — когда немного переведем дух.

На следующий же день, дав это обещание мертвым, он сам присоединился к их числу: покинул бренную плоть в час, когда караван пробивался сквозь снежную целину. Его тело осталось непогребенным — во всяком случае, людскими руками. Снег в тот день валил такой густой, что труп Дила скрылся под ним прежде, чем спутники успели поделить между собой скудные остатки провизии в фургоне покойного.

Ночью того же дня преставились во сне Ивен Бэбкок и его жена Элис, а также Мэри Уилкокс: она похоронила пятерых детей, ее муж заболел от горя и умер у нее на руках, а ее рыдания продолжали отдаваться эхом от скал, когда измученное сердце уже перестало биться.

Наступил новый день, но его свет не принес утешения. Снег валил густо, как и прежде. Среди туч не было ни едино го просвета, и пионеры не видели, что впереди. Они шли согнувшись, молча, не имея сил разговаривать, а тем более — петь гимны, как с радостью пели они в мае и в июне, вознося Небесам хвалу во славу своего дела.

Теперь они только безмолвно молились и просили Господа дать им силы выжить. Возможно, кто-то из них в те дни поклялся: если они получат эти силы, если сумеют пере сечь белую пустыню и увидят зеленые склоны, то благодарность их будет безграничной; они до конца жизни станут свидетельствовать о том, что человек не должен отворачиваться от Господа, невзирая ни на какие страдания и скорби юдоли земной, ибо Господь есть надежда и приют во веки веков.

В начале путешествия, когда караван тронулся на Запад, у них было тридцать два ребенка. В конце остался один: Мэв О'Коннел, некрасивая двенадцатилетняя девочка, в чьем тщедушном теле обнаружилась сила духа, какой изумились бы все соседи ее овдовевшего отца. Весной, качая головой, они твердили ему, что Мэв не перенесет путешествия. Она и так у вас кожа да кости, говорили они, и на ноги слаба, и на живот тоже. Она и на голову слаба, шептались они за спи ной, вся в отца — Хармона О'Коннела, на каждой вечеринке в Миссури заводившего речи про Запад. В Орегоне, рассказывал он, настоящий рай земной; но не горы и леса прославят этот край, а прекрасный сияющий город, который он, Хармон, там возведет.

Слабоумный — так говорили у него за спиной, — к тому же ирландец. В жизни своей только и видел, что Дублин да задворки Ливерпуля и Бостона. Что он может знать о дворцах и башнях?

Когда переселенцы готовились к путешествию, насмешки над Хармоном усилились, и он перестал делиться плана ми основания города со всеми, кроме дочери. Мечты его товарищей о земле, что ждала их, были куда скромнее. Они лишь хотели, чтобы там был лес для постройки домов, плодородная почва и чистая вода. И они не доверяли тем, кто замахивался на большее.

Однако скромность запросов не спасла их от смерти. Многие из тех мужчин и женщин, многократно выражавших свое презрение к Хармону, умерли, не добравшись до плодородных земель и чистой воды, а этот слабоумный и его костлявая дочь не сдавались. Даже в последние отчаянные дни Мэв и Хармон шептались все о том же, идя рядом со своей клячей, превратившейся в скелет. Если ветер на мину ту утихал, до спутников долетали обрывки их разговора Измученные, выбивавшиеся из сил, отец и дочь продолжали мечтать о городе, который они построят, когда закончится испытание; о чудном городе, который будет стоять, когда хижины первых его поселенцев развалятся и сгниют, а па мять о них развеется в прах.

Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.

Эвервилль — Вечный город.

Ах, Эвервилль!

Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.

— Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая.

— Так и есть, моя милая девочка, — ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле.

— Когда же ты был там? — допытывалась она.

— О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?

— Конечно!

Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.

— Он был замечательный! — воскликнула она.

— Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.

— Ты говорил, оно означает радость.

— Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.

Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.

— Правда?

— Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал.

— А потом?

— А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…»

— А дальше?

— В другой раз.

— Папа! — настаивала Мэв.

— Гордись, дитя мое. Если бы не ты, мы никогда не по знакомились бы с мистером Будденбаумом, а в тот момент, когда мы с ним познакомились, наша судьба изменилась.

Он тогда отказался продолжать эту беседу и перевел раз говор на то, какие деревья лучше посадить па главной улице Эвервилля. Мэв знала, что к отцу лучше не приставать, но потом часто думала о снах. Иногда она просыпалась посреди ночи, вспоминала обрывки сновидений и грез, глядела на звезды и думала: «Подошла ли я к двери? Было ли за ней не что чудесное, чего я не помню?»

Она решила научиться восстанавливать в памяти ускользающие обрывки видений. После недолгих тренировок она смогла вспоминать их, проснувшись, и пересказывать самой себе вслух. Скоро она заметила, что слова помогают удержать сон, пусть и не весь — лишь обрывки. Достаточно произнести несколько фраз, чтобы не дать ему ускользнуть.

Она никому не рассказывала об этом (даже отцу), и до чего же было приятно себя развлекать в долгие летние дни: сидя в пыльной повозке, сшивать лоскутки исчезнувших снов, складывая из них истории более чудесные, чем в книгах.