Артемий Дымов - Ноппэрапон Таске Мацумото

— Не поможешь?

Таске Мацумото остановился — будто в стену влетел. Пальцем поднял край бамбуковой шляпы. Еще минуту тому назад кромка рисового поля пустовала. Теперь же на глянцевом фоне воды горбился худой силуэт. На голове шляпа с покатыми полями — совсем как у Таске. Из-под кимоно торчали кривые спички-ноги.

Он приподнял фонарь, но незнакомец стоял слишком далеко, за дрожащей кромкой света. Поле потемнело. Налетел северный ветер — затрещал в сухом камыше, выстудил голые локти.

— Постой минутку, посвети фонарем.

Голос был тих и деликатен, как танец листьев в осеннем саду.

— Зачем тебе?

— Четки обронил. — Незнакомец беззлобно рассмеялся. — Все обыскал, никак не могу найти.

Что ж, оно и понятно. Четвертый месяц года всегда выходил капризным. Ночи стояли глухие, бездонные. Луна изредка зевала из-за клочковатых быстрых туч, а те хищно пожирали ее белые, как у рисовой лепешки, бока.

Таске сошел с колеистой дороги в траву. Как он ни всматривался, лица незнакомца разобрать не мог. Тень шляпы скрывала его; падала наискось черным шелком, отрезая кончик бритого подбородка. Полы одежды раздувались дряблыми крыльями; за истлевшей тканью проблескивали острые коленки. Что-то странное казалось во всём этом. Неправильное.

Но помочь монаху следовало всегда.

— Куда посветить? — спросил Таске.

— В ноги, — ответили ему.

Он опустил фонарь к земле. Сгорбился, принялся топтать прибрежный пятачок, выискивая тяжелые серебряные кисти четок. Ветер зашумел сильнее, в щеку впились первые капли дождя. От рисовых ростков потянуло сладким тленом. Навзрыд закуковала хототогису.

— Какая ночь хорошая, — вздохнул монах над его головой.

— Хорошая? — Таске вряд ли бы назвал пасмурную ночь с потерянными четками хорошей.

— Очень.

Над головой юноши потянули носом, протяжно выдохнули. Соломенные сандалии примяли траву, шагнули ближе, под рыжий свет фонаря.

Что-то влажно клюнуло кулак.

Таске уставился на алую кляксу на костяшках пальцев. Дрожа губами, поднял взгляд и вскрикнул. Вместо пальцев монаха блестели обрубки. Срезы сочились кровью; та собиралась на пеньках костей, повисала тягучими каплями.

— Что там, мальчик? — голос зазвучал вкрадчиво, будто монах улыбался. Смотрел, оценивал бамбуковую шляпу у своих ног…

Таске сел на землю, неуклюже раскинув ноги. Фонарь раскололся в грязи, языки пламени заплясали на желтой бумаге. Осветили лицо монаха — узкое, бледное и пустое.

Лиловое, как у утопленника; без носа, без глаз и рта.

Чудище не двигалось. Постепенно укрывалось тьмой. Вот последний язычок огня лизнул горелый каркас фонаря и угас, спрятав ужасное лицо и ветхое одеяние. Остался лишь костлявый силуэт на фоне поля.

Таске отполз по липкой холодной траве. Затем вскочил и помчался прочь.

Дорога повернула; смятая гармошкой, уходила в поросшую кедрами гору так резко, что кружилась голова. Под сандалиями заскользили мелкие, стесанные временем ступени. Дождь разошелся, усеял плевками лицо. Кимоно прилипло влажной шкурой к плечам и ногам, шляпа съехала с головы и больно била по лопаткам, душила тонкой веревкой. Горло саднило от бега, а изо рта вырывался какой-то глупый, похожий на клекот стон.

Таске карабкался, хлюпал по грязи. Косил глазом на вязкий мрак за плетением веток. Там седыми зыбкими слоями поднялся туман. В нем что-то шевельнулось — огромное, будто косматый зверь выгнул спину. Бормотали злые голоса, трещали деревья, кто-то тихо рассмеялся. Зашелестела трава… Или то было лишь эхо его собственных шагов? Ему почудились белые пауки пальцев — те скользнули к его голым лодыжкам, царапнули их ногтями… Или то были лишь колючие сухие стебли?

На вершине холма Таске не выдержал. Обернулся. Через тучи — сквозь дыры в истертом холсте — на миг пробилось ржавое пламя. Вспыхнули затопленные квадраты полей, разделенные валами. Дорога между ними пустовала. Будто Таске всё показалось, приснилось наяву.

Показалось ли?

Он зябко потер ладони, облизнул высохшие губы. Спускаться обратно ему всё равно не хотелось. Заслышав тихое звяканье посуды, он глянул через плечо. Поодаль от дороги, под лапами кедров пряталась старая лапшичная. Её стены окрашивал жидкий зеленоватый свет, озарял хвойный кокон изнутри. Таске порой замечал эти морские отголоски, когда возвращался домой через поля.

Обуви на террасе он не увидел. В столь поздний час, да еще в период посевной все сидели по домам. Хозяин лапшичной лишь тратил время зря и напрасно жег масло в светильниках. Но той ночью, в разгар ненастья Таске был только рад его расточительству. Он сошел с дороги, пробежался по извилистой тропке и сдвинул дверь. В лицо пахнуло сухим печным жаром.

— Добро пожаловать! — окликнул хозяин из-за расписной и пожелтевшей ширмы. На бумаге вырисовывалась круглая невысокая тень. Руки её так и летали, тесто для лапши растягивалось струнами между пальцев. Бурлили плоские кастрюли, к потолку вздымался косматый пышный дым. Вдоль стен выстроились пустые керамические горшки. Мерцали огоньки в мисках с маслом.

Таске молча стучал зубами. Обвел зал и низкие столики неровным взглядом, смахнул дождевые капли с ресниц и подбородка. Опомнившись, вернулся к порогу и скинул сандалии.

— Отчего такая спешка? Сильный дождь?

Таске сел, сцепил руки на липких от влаги коленях. Шипение мяса и лапши на дне сковороды, ароматный дымок и ловкие, живые движения хозяина заставили страх отступить.

— Я… Я видел духа, — слетело с языка быстрее, чем Таске успел сообразить.

Хозяин кивнул — качнулась тень его головы.

— После заката по здешним дорогам лучше не ходить, — он перекрыл голосом журчание кипящего масла. — Говорят, у подножия холма призраки бродят.

Оказалось, говорили-то верно. Вот только легче от того не становилось.

— И не боитесь жить в таком страшном месте? — спросил Таске.

— Я? Нисколько. — Овощи упали на сковороду, затрещали, выплевывая сок. К потолку всплыл новый клуб дыма. — Ты-то сам мимо полей идти не боишься, раз такое дело?

— Больше точно не стану, — вяло ответил Таске. Он отклонился, оперся руками на циновку. — Чуть не умер от страха. Этот дух… Пальцы отрублены, кровь течет. А его лицо, — выдохнул он и запнулся, не зная, как и описать. Вздрогнул от одного воспоминания. — Гладкое, как яйцо.

Звякнул черпак. Тень хозяина выросла и почернела. Край ширмы ухватили белые пальцы.

— Как яйцо, говоришь?

— Точно. Без глаз, без носа.

За пальцами показалась лысая макушка, лысый лоб. Дремотный болотный свет скользнул по столь же пустому лицу.

— Вот такое, что ли?

Таске вскрикнул, циновка толкнула его в спину. Хотел встать, но ноги не слушались, онемели. Он перевернулся на живот, пополз на локтях, больно стуча ими по натертым доскам. Одной рукой сдвинул дверь, второй уцепился за порог.