Александра Давыдова - Не/много магии

Сволочи.

Изверги.

Надеюсь, мы прижмем их к ногтю.

Голоса в темноте

«Ну что там ваш приезжий? А, Бойрон? Побывал уже на фабрике, твоими-то стараниями? Нет?»

«Да ну, Майр, брось. Что ему там делать? Кошель у него тощий. С собой никого он не привез — ни калеки, ни дурачка, ни вырожденца. Один он в номере остановился, как есть один. А если на фабрику и собирается, то не говорит об этом — да право, что он, оглашенный, с самим собой-то вслух разговаривать?»

«Для этого совсем не нужно быть оглашенным, дубина. Люди очень много делают вещей, которые даже самым странным созданиям кажутся странными. Взять вот тебя — удивляешься же? Вот то-то…»

«Да нет, точно. Не был он еще на фабрике. А если и побывает, ничего с этого иметь не будет. Братья строги, и на вывоз дальний никого ему не отдадут. Всем известно — не увезти ему никого из наших мест, не приживутся свайки нигде во всем свете, кроме нашей северной земельки…»

«Ну, он-то как раз и не все. Может выкинуть чего-нибудь этакого… столичного. А столица — это Государь. Я давно уже уяснил, с тех самых стародавних времен, когда кровью наша земля напилась на тысячу лет, что чем дальше Государь от наших мест, тем всем тут спокойнее. Присмотреть за ним надо. Слышь, Бойрон? Пригляди…»

«Да тюфяк он, а не государев служень! Квелый какой-то. Видно, не по душе ему наши края. Словно в Чьму угодил, а не в человеческие земли. Уходит словно через силу, а как вернется, сидит, строчит что-то на листиках бумажных, остервенело так, словно гресами одержимый. После листки в конверт складывает, да поцелуем запечатывает. И видно, что тоскует сильно. А потом спит до утра, и как проснется — снова по городу бродит».

«Ну-ну, посмотрим. И впрямь: может, просто праздный гуляка. От несчастной любви в наши пустоши подался, подальше от столичных огней да веселья. Или наоборот — от счастливой любви сбежал, н-да… Не каждый ее, счастливую-то любовь, вынесет да выдержит… Особливо отставной вояка, даа…»

«Мож, и впрямь турист какой. Блаженный».

«Щеголь!»

«Франт!»

«Фу-ты ну-ты!»

«Вишь, как разоделся? Что я говорил! Чучело самое настоящее!»

«Нее… Хорошенький. На папу моего похож…»

«Дура ты, Хильма. Что ты об отце помнить можешь? Маленькая была, да глупая не по годам. Оттого здесь и очутилась».

«Помню. Дом большой был, с колоннами, не такой, как здесь, нет — просто камень мертвый да дерево уснувшее. Но все равно — теплый, свой. Маму помню. И папу. Мама плакала, папа сердился, что глупая. Потом увез сюда. Папа всю дорогу трубку курил, пахло от него плохо, но своим. Отвез, братьям отдал, молчит, а в глазах мокро…».

«У-у, девчонки… Глаз не будет, чтоб реветь, так все одно — разревутся… Чего плачешь-то? Не воротишь сделанного, да и отец твой, должно быть, не жив уже давно. Не живут столько… живые».

«Я тоже не живая! Что ж теперь, не скучать, не горевать? Раньше не умела, так хоть теперь научили добрые люди слушать, выучилась, поняла… А тут еще этот приехал… В шляпе своей да в кружевах, да на папу похож…»

«Дура!»

«Дура… Ток все равно — похож…».

Милая Дженни!

Сегодня я чувствую себя лучше.

Прогулялся на рынок, по дороге наткнулся на лавочку кукольника — и приобрел тебе милый подарок. Очаровательного фарфорового пупса в платьице с атласными кружевами, цвет — пепел розы. Эдакое нежное увядание, весьма изящно. В твоей коллекции ему найдется достойное место.

Погода нынче хороша: на небе ни облачка, солнце не сильно припекает, в воздухе — запах виззелий, тут они цветут почти в каждом дворе. Смотрю на них и думаю — вот бы подарить тебе букет… Но виззелии не выдержат долгого переезда, даже если их заморозить в багажной камере. Так жаль.

Впрочем, я не слишком печалюсь — ведь наша встреча с каждым днем приближается!

Обнимаю.

Фай, здесь происходит что-то гораздо более страшное, чем даже массовое убийство невинных детей.

Сегодня я купил фруктов на рынке и решил сразу же спасти их от таркараньих посягательств, подвесив на балку, как привык делать это у себя дома. Так вот. Щели между потолком и балкой не оказалось, поэтому я решил вбить туда клинышек, и уже к нему подвязать сетку с грушами.

Хватило одного удара.

Не знаю, чьма побери, из чего они делают балки в домах… но оно кровоточит, Фай. И стонет. Такое ощущение, что стонет весь дом. И дрожит. И укоризненно смотрит.

Я не сошел с ума, Фай. Без глаз — но смотрит. И стыдит меня.

Чьма забери это место, я как ошпаренный выбежал из гостиницы и не вернулся, пока не нашел лавку с куколками против сглаза. Скорее для личного успокоения, чем для действительной пользы… Но Хильмстерр испортил мне нервы сильнее, чем перестрелка с бандитами в прошлом году.

К тому же, природа не способствует покою. Сегодня здорово трясло — со стен штукатурка осыпалась. И, что удивительно, никто из местных не паникует. И, еще страннее, вместо того, чтобы выбегать на улицу, как положено, прячутся по домам.

Завтра пойду к Мастеру Громе, буду подписывать контракт. Денег на залог потрачу прилично, но заполучу его подпись под документом. В котором будут собраны все улики. Уж я позабочусь, чтобы «про материал» расписали подробнее.

«Бойрон… Бойрон, а Бойрон…»

«Чего тебе?»

«А этот, который путешественник… Он какой?»

«Ты ж сама видела. Еще сказала, что на отца похож твоего».

«Ну да. Только я ж его мельком вижу, когда он по городу проносится, сапогами своими с гвоздями стальными в подметках по мостовой топочет. Раз — и уже не видать его. Близнецы Ерике, Хоген и Найла, что из базилики у рыночной площади, передавали, что он стеколки с картинками покупает, да трав местных пучки, да куколок все смотрит — из тех, что сиротки в приютах делать обучены. Я таких делала, помню. А еще говорят, он в ратуше был — но Громмер, что со своей кодлой ратушу держит, ничего не рассказывает про то, что внутри происходит. Государственные дела, говорит, и все. Не нашего, дескать, ума дело. Пфф!»

«Ну, то, что не нашего, в этом он прав. Магистрату виднее. Дался тебе этот чужеземец! Влюбилась, что ли?»

«Вот дурень! Влюбилась… Кто он, а кто мы… Он же чужой, не поймет ведь ничего, даже если объяснят ему, а поймет — не поверит. Там, откуда папа меня привез давным-давно, по-другому люди живут, и думают тоже по-другому. Раньше, до Оранжевого огня, говорят, все одинаково думали. А потом долго порознь жили, и думать одинаково разучились — до тех пор, пока Государь, который не нынешний Государь, а прапрадед нынешнему, заново всех воедино не свел. Но того понимания, что до Огня было, уж нет, да и, братья говорили, не будет».