Александра Давыдова - Лихорадка

Тексты Александра Давыдова

Тексты Алексей Верт

Тексты Сергей Игнатьев

Тексты Ина Голдин

Тексты Сергей Онищук

Тексты Виталий Придатко

ISBN 978-5-4490-2159-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За стеной обители выкипает, всходя кудрявой зеленой пеною, нежаркое, но страстное северное лето. Отцветают во дворе липы, под которыми иной раз собираются отдохнуть послушники.

Игнат Теодорович Резанов всякий раз внимательно наблюдает за поджарыми, с гармонически развитой мускулатурой молодыми телами, за безмятежными лицами, за чуткими руками, проделывающими необходимые упражнения для снятия избытка напряжения мышц. Он испытывает безотчетное восхищение послушниками, вероятно оттого, что сам вот-вот разменяет девятый десяток, а уж радость подвижности и ощущения от стремительного бега и вовсе оставил в глубоком прошлом.

Сегодня послушников не видно: всем им предписано непременно быть на службе, очередной в ряду траурных богослужений в память почившего государя-инока Петра Четвертого. Горестно перекликаются колокола, им вторит далекий трезвон Ромашина, небольшого военного городка, заложенного в честь побед на Балканах.

Резанова же почти не обременяют необходимостью присутствовать на церковных службах – не только из сочувствия калеке, но больше оттого, что, по твердому убеждению братии, даже бывший врач, не являющийся нигилистом и безбожником, явление куда более редкое, чем купец-бессребреник.

В густо-синем небе курсирует серебристая капсула цеппелина, а поодаль виднеется пушистая ленточка следа реактивного аэроплана, спешащего, вероятнее всего, в Санкт-Петербург. Вопреки трауру среди людей, мир в целом исполнен благости и света.

Вздохнув, Игнат Теодорович возвращается к приспособленной для работы в подвижном кресле кафедре и погружается в книгу, которую старательно воссоздает твердой рукой хирурга. Ровные строки очередной рукописи, которой не предназначено иного воспроизведения, кроме как в специальных монастырских скрипториях, выглядят достаточно аккуратно, чтобы невозможно было представить, будто когда-то господин Резанов был справным доктором.

Стук в дверь, настойчивый, хоть и негромкий, отвлекает мысли Резанова от недописанной страницы, повествующей об опытах над карельскими нойдами. Оглянувшись, Игнат Теодорович сокрушенно качает головой: все-таки решили отволочь старика в храм…

– Войдите, не заперто! – окликает он послушника, терпеливо дожидающегося в коридоре.

Входят.

Вместо привычного молодого парня с мягкими приятными чертами лица господину Резанову предстают трое рослых кряжистых мужчин в хорошо подогнанных по фигуре костюмах, почти совершенно скрывающих подмышечные кобуры. У них удивительно похожие физиономии, ни за одну из черт которых невозможно зацепиться взгляду: толстоватые носы, слегка навыкате глаза, пепельные брови и прямые коротко стриженые волосы. Первый прихрамывает, второй держит в руках объемистый портфель с тисненой эмблемой, третий сплел пальцы рук и отчего-то сутулится на левый бок… вот и все отличия.

«Трудновато будет припомнить таких», – машинально думает Резанов и вздрагивает: мысль звучит высказанным пророчеством.

– Чего угодно господам? – вежливо начинает Игнат Теодорович, однако хромой вскидывает руку, словно уверенный в праве приказывать и ожидать исполнения приказов.

– Канцелярия Министра Здравоохранения, – говорит вслух второй гость, а сутулый равнодушно изучает обстановку кельи, не расцепляя пальцев рук.

– Мы вынуждены потревожить вас несколькими вопросами, – добавляет хромец, вперив немигающий взгляд в Резанова. Мгновение, другое – и престарелый писец понимает, что именно разглядел в радужках визитера, обращает внимание на молниеносные сужения и расширения вертикальных зрачков. Вот оно что. Странно только, что троица так напряжена; разве что они сами не догадываются, кем являются и на что способны…

Старику на мгновение делается смешно: флики – а это, разумеется, флики, кому еще ходить по монастырю для бывших военных с оружием? – ведут себя так, словно престарелый калека вполне способен сигануть в окошко и дать тягу. Или, наоборот, наброситься на них с тумаками.

Игнат Теодорович отрывисто вздыхает, подавив мгновенное желание закричать.

– Слушаю, – коротко бросает он, откладывая перо и непроизвольно вытирая пальцы.

– Вам знакомы эти тетради? – спрашивает второй, копаясь в портфеле, и на какой-то миг Игнату Теодоровичу становится плохо: он воображает, что сейчас увидит собственный дневник того самого времени. Что ничто не осталось погребенным под ворохом десятилетий, а вслед за ним явилось в благодатные осьмидесятые годы. Видимо, предчувствие беды явственно отражается на лице, так как хромой удовлетворенно кивает еще прежде, чем на колени Резанову ложатся три тетрадки, исписанные удивительно ровным, округлым девичьим почерком.

Подняв глаза, старик облегченно усмехается – прямо в кожаную обложку записной книжки с тисненым в уголке вензелем ИТР.

Останавливается на мгновение сердце: смерти не к лицу бояться, когда тебе под девяносто. Смерти, но не боли.

***

«12.07.1920 г.

Начинаю дневник, заранее зная, что проявляю недомыслие. Не знаю, уж, будет ли кто-нибудь читать эти записки: в уезде нашем, куда направили меня по распределению, уж третью весну как разгорается сызнова эпидемия лихорадки восемнадцатого года.

Сегодня к нам доставили необычного больного: старик Семерня Пафнутий, с хутора Подлешего, телосложением крепок, суставы рук и ног увеличены, кожа в пигментных пятнах, седой, как лунь. Говорят, похоронил весь хутор, а потом пешим ходом из-за Молочной Топи добирался до Назимовки. Как и у остальных больных лихорадкой, мучается головной болью, к вечеру начались кровотечения из глаз и ушей. Странно другое: примерно час назад я обнаружил, что жар начинает спадать, краснота уменьшается.

Странно; однако уделить Семерне больше внимания не могу: кучер наш, Антоха, слег – очень похоже, с тою же болезнью. Надо попробовать на нем предложенную Виссарионом Петровичем методу.

21.07.1920 г.

Новый доктор, Весновский, кажется мне еще чуднее, чем был, должно быть, я.

Теряется в самых, вроде бы, простых обстоятельствах, каждодневных для земской больницы. А вместо того, чтобы посудачить о разного рода казусах из годов обучения, предпочитает почему-то держаться Семерни, который, кажется, пошел на поправку…

28.07.1920 г.

А Пафнутий-то Семерня умер.

Придется вскрыть голову, приказ доведен до нас с Виссарионом Петровичем еще по прибытии Весновского. Занятно, что как раз Весновский-то и стремится больше всех поглядеть, чем мозг Семерни отличается от прочих, умерших лихорадкою. Странный человек.»