Александра Давыдова - Лихорадка

Когда гости уехали, Лиза, оправдавшись недомоганием, побыстрее ушла в спальню и зарылась лицом в прохладное белье. Щеки горели. Почему-то хотелось улыбаться, петь, в голову лезли глупые прибауточки, слышанные от деревенских: «лебедь да лебедушка – милый и молодушка»… С этого дня Лиза не просто ходила по саду – ей казалось, что дорожки и трава сами стелятся под ноги, слух ее обострился донельзя, она постоянно выискивала в разговорах домашних хоть слово, хоть обрывок фразы о новом знакомце. Кстати пришелся интерес Весновского к ее здоровью: стоило эскулапу приехать, Лиза тут же брала его под руку и обстоятельно рассказывала о своем житье-бытье, не забывая хитро вворачивать невинные вопросы о молодом ассистенте. Давно ли он прибыл в Мценск? Что за семья у него? Делает ли успехи в работе? Не собирается ли вновь заглянуть в гости? Весновский ровно, обстоятельно и многословно отвечал на расспросы, поощрял долгие беседы – мол, это укрепляет легкие, ослабшие во время болезни – и Лиза все больше проникалась к нему благодарным родственным чувством. Смущаясь во время визитов Резанова, она находила спокойствие в степенных разговорах с Весновским. Он стал ширмой, идеальным собеседником для того, чтобы узнавать как можно больше о предмете страсти, не выдавая себя при этом.

Каждые выходные, ожидая приезда Резанова, Лиза подробнейшим образом планировала встречу с ним. Начиная от цвета носового платка, который она случайно уронит, а потом, может быть, Игнат поднимет его, протянет… и тогда удастся украдкой прикоснуться к его пальцам. Заканчивая книгой, непременно французской, которую Лиза будет читать, качаясь в гамаке на веранде и будто случайно изредка поглядывать на «кузнечика». Она холила и лелеяла чувство внутри себя, даря ему планы, чаяния и яркие краски наступившей осени. Она носила его, будто ребенок любимую куклу, обряжая в нарядные одежки, баюкая на груди, не желая расставаться ни днем ни ночью.

А Резанов исправно навещал Калитиных, учтиво кланялся матери, вел пространные беседы с отцом и тепло приветствовал Лизу, не позволяя вольностей. Она то страдала, представляя его тайную возлюбленную, коей по ночам пишет он письма из проклятого городишки Мценска, то воспаряла в мечтаниях до самых облаков, заметив его взгляд или жест, явно обозначающий взаимный интерес.

Тем временем дачи в округе опустели, среди садовых деревьев поселился колючий октябрьский ветер, и зарядили дожди. Доктора стали приезжать реже, однако вечера за чаем в теплой гостиной получались не в пример уютнее, чем на веранде. Лиза всегда вызывалась помочь Марфуше и сама накрывала на стол перед гостями, долго выбирая, какое подать варенье. Она медленно разглядывала крутобокие банки, таившие за стеклом горячую плоть лета, касалась губ кончиком языка, пыталась представить, каковы на вкус ЕГО губы. Потом, зардевшись, хватала первую попавшуюся банку и выбиралась из подпола наверх.

В ноябре зарядил бесконечный серый дождь, дороги развезло, и гости из Мценска приезжать перестали.

Лиза искала любой предлог, чтобы выйти в сад и, оглядываясь, пробежать по мокрой траве до ограды, и до боли всматривалась в темную дорогу – не едут ли. Она прижимала кулачки к груди, жмурилась и шептала, мелко-мелко и горячо: приезжай, приезжай, приезжай! Но неделя шла за неделей, а Резанов не появлялся.

***

«…1922 г.

Кому я вру?

Кого пытаюсь обвести вокруг пальца замысловатыми рассказами о Весновском и его фанабериях?

Все дело в барышне Калитиной… Она не идет у меня из мыслей, да и стихи теперь я посвящаю ей все чаще. Только вот беда – все-то она у меня нынче не «знак земной природы нового Эскулапа», а «свет небесный» и «ангел божий». Ангел! Кажется, навыки оставили меня, как и ясность зрения хорошо обученного врача. Где среди мускулов, жил и жировых слоев, в котором из внутренних органов скрываться могут ангельские крылья?

Я влюбился – вот как это называется. Влюбился в суженую собственного коллеги и начальника.

Какое несчастье, сказал бы любой трезво мыслящий человек. Но я испытываю странное, обжигающее изнутри счастье.

…1922 г.

Перечитал дневник и вынужден был вырвать и уничтожить десятка два страниц.

Что это такое: сплошные вздохи, охи и чуть ли не признания в любви чужой невесте?

Что с того, что мы частенько бывали у Калитиных? Что с того, что всякий раз Лизонька привечала дружеской беседой и меня заодно с Константином Егорычем? Хорошо воспитанная, да еще и тонко чувствующая девушка, видимо, не желала допустить неловкости…

К нам везут больных в количествах, поражающих воображение. Странно: весна миновала уже очень и очень давно, а лихорадка по-прежнему нет-нет да и сцапает кого-то. В прежние годы такого не бывало.

…1922 г.

О, Весновский изрядно поглумился над этим прискорбным случаем. Иногда я готов удушить его, как собаку. За открытое небрежение к жизни человека, за желание во всем и всегда выглядеть несгибаемым ницшеанцем, за Лизу… в том числе и за Лизу, конечно.

Я же сплю все хуже, иную ночь и вовсе провожу, не сомкнув глаз. Долго ли до беды?

Последние больные лихорадкой догорают у нас в палате для тяжелых. Мы ставим их на ноги – чаще всего еще до того, как окончательно встанет сердце, ибо так быстрее. Больше не пытаемся приживить натуральный мозг, так как соматический шок, увы, представляет собой препятствие, практически неодолимое нынешней науке.

В этот раз я напортачил даже не на операции – уже на послеоперационном этапе. Начав внушение, перепутал очередность, да еще и зазевался, не включив вовремя насыщение коры. То, что получилось, – больше похоже на волка, чем на человека. Или же на разъяренную гориллу из зоологического сада.

Весновский запретил мне пытаться исправить сделанное, велев идти и отсыпаться. Наутро я никак не мог узнать, куда подевался этот пациент.

Потом явились сразу трое офицеров…

…1922 г.

Господи, Господи. Их десятки. Их десятки – неподвижных, мускулистых тел. Они сильнее, быстрее, несравненно более ловки, чем вылеченные Весновским санитары… и искусственный мозг ложится в искусственно выращенные тела, как влитой. Даже страшно – и прекрасно!

Мы обязательно попробуем подселить в их тела живые мозги – хотя бы чтобы убедиться, что наши первые подопытные уцелели как личности; или не уцелели. Весновский обещал мне.

…1922 г.

Сегодня доставили письмо от Лизы.

Она бы хотела видеть нас у них дома на Рождество. Конечно же, это только так из вежливости сказано: нас; разумеется, она тоскует по Весновскому. Сколько я могу судить, с самого момента доставки искусственных тел начальник мой так ни разу и не выбирался к Калитиным.

Следует поговорить с ним по душам. Следовало бы непременно, да только не могу – положа руку на сердце, мне только выгодно, чтобы между ними пробежала кошка. Это так низко; но доктор я, или нет, в конце концов?!