Александра Давыдова - Лихорадка

Иной раз от лести и навязчивых просьб обещать «лечение», а по существу – всего-то новое тело, становится худо. Неужели же они думают, что пересадка в чужое тело – это как переодеться в новое платье?

Во снах мне теперь часто снится, как люди меняют лица и тела по желанию, следуя моде, как пустышки-франты. И – впервые за почти два года – она.

Лиза, Лиза Калитина, где ты и что с тобой?

…1925 г.

Мог ли я подумать, что лабораторная тетрадь, оставленная на столе, – не запись нынешних опытов, а нечто гораздо более скверное, ужасное, непереносимое?

А между тем, на сторонний взгляд, это всего лишь хроника работы Весновского в начале эпидемии, завершаемая 1923-м годом от Рождества Христова. Точнее, короткой записью. Одной-единственной.

От которой у меня стынет кровь в жилах и мутится в голове. Что она может значить?

«В ходе опытов ни единого случая успешного завершения приживления живого мозга либо сколь угодно продолжительного и бесповоротного излечения оного от лихорадки 18-го года не произошло. Все пациенты умерли, либо же утратили возможность взаимодействовать с окружающей действительностью.»

Вроде бы – что такого страшного, да?

Ничего, кроме одного имени, имени пациентки, прошедшей пересадку (!!!).

Следует нынче же выяснить у Весновского все доподлинно; поэтому я отложу запись до завтра…»

***

3 августа 1925 г.

Весновский настаивает на том, чтобы я вела подробный дневник, записывая события и ощущения каждого дня, и его порядком забавляет мой стиль.

Порой, когда я сбиваюсь на скупое перечисление фактов, он достает с полки одну из любимых книг и начинает зачитывать отрывки вслух в качестве образца. Я делаю вид, что внимательно слушаю, хотя мыслями витаю далеко. К чему тратить внимание на фразы, которые известны мне наизусть не как строки на бумаге, а как собственные воспоминания?

Порой они мешаются с настоящими, и я замираю, перебирая мысли, отделяя их тщательно одну от другой. Почему-то чем дальше, тем важнее мне осознавать, что я объяснялась в любви к юноше, почти ребенку, сидя на траве в саду, и я же продавала оранжад в конфетной лавке, и я же неслась в метель по пустой дороге между заснеженными полями, и поземка хлестала моего обезумевшего коня по спине. Однако первые две картины я бережно откладываю в сторону, а третью смакую, перебирая секунды и детали одну за другой. Я точно знаю, что это – БЫЛО – потому что та сумасшедшая гонка привела меня в руки Весновскому и в объятия раскрывшейся тайны. И особенно сегодня важно это воспоминание, потому что история наконец получила драматическое завершение – как, видимо, и было задумано, если судить по всем тем сюжетам, которыми наполнил мою голову создатель.

Резанов явился без стука и без предупреждения, застал Весновского в скверном расположении духа и вздумал расспрашивать обо мне. Все бы обошлось, но мальчишка пригрозил разоблачением, кричал о том, что медицина должна лечить, а не создавать тупых големов, что Бог не давал человеку такого права… А потом бросился на Весновского с кулаками.

Мне пришлось вмешаться.

Резанов высок ростом, у него длинные ловкие руки, но веса не хватает для того, чтобы стать серьезным противником. К тому же, он изрядно опешил, увидев меня. Доктор приказал убить Игната, но я решила не уничтожать того, чье лицо с некоторых пор прилагается ко всем моим возлюбленным, о которых приходится помнить. Весновский – еще давно, когда я интересовалась особенностями своего «воспитания» – упоминал среди прочих равных сентиментальность и эмоциональность, так необходимые для существа женского пола. Сентиментальности мне хватило для того, чтобы сломать Резанову позвоночник. А эмоции заставили меня пообещать Весновскому, что если он будет настаивать на полном уничтожении Игната, то подпишет и самому себе смертный приговор.

Сегодня мои руки пахли кровью. Их можно было баюкать на груди и представлять, что это мокрая, дрожащая, только что снова родившаяся в моем сердце любовь. А затем ополоснуть их в тазу и записать события дня.

Весновский утверждает, что очень скоро этот дневник станет нашим билетом в первый класс. Самый-самый первый. И нервически смеется. Я думаю, не ответить ли ему словами человека, который успешно изображал моего несуществующего отца, про дорожные сквозняки и запах гари, что неизбежно воспоследуют, если ехать на поезде… Но молчу. Пока молчу.

***

– Молодой человек, – веско и неторопливо начинает Игнат Теодорович, и хромой весело ухмыляется в лицо.

– Думаю, вы и так все помните, господин Резанов.

– Эти тетради… – начинает немолодой писец, однако голос второго гостя напрочь перекрывает звуки колокольного перезвона:

– Записки некоей Елизаветы Калитиной. Конечно же, вы не можете их помнить… или все же?

– Я попрошу! – вскрикивает Игнат Теодорович, понимая, что лица визитеров внезапно окружаются мириадами мелких сереньких мошек. Что ж, думает он несколько даже отстраненно, седым затылком чувствуя иконы в красном углу, так ведь намного лучше: пытать меня уже не смогут.

– Разумеется, – холодно кивает хромой и протягивает пожелтевшую газетную вырезку, ветхую, словно рубище. – И будь дело только в амурах шестидесятилетней давности, никому бы и в голову не пришло. Будь все так.

Он молча усмехается, собранный и настороженный, чувствует подвох, однако еще не понял, в чем именно заключается неприятность.

Игнат Теодорович смотрит на газету, на старомодный шрифт, которого не видел уже лет сорок пять, а то и поболее, и читает заголовок, набранный крупным шрифтом: «Чудесное выздоровление Императора!»

Ниже – первый абзац, из которого господину Резанову видны уже только слова «удалось спасти Его Величество Николая Второго, позволив могучему уму продолжить достославное правление в ином, крепком и юном теле…»

– Нам нужен однозначный ответ, знаете ли, – из голоса хромого начисто пропадают любезность и вежливость, теперь он – воплощение Сыскного Коллегиума, где якобы и не служит; железная длань закона, а не человек. Да, думает отрешенно Резанов, самое же интересное – что так оно и есть: не человек. Не человек.

Ему становится холодно, и вдруг комната сворачивается в ледяной водоворот, искажая и сминая лица и фигуры визитеров. Потом все стягивается в светящийся комок не больше кулака и медленно тает.

В комнате остаются лишь тени, безжизненное тело и горечь, вписанная в спокойное лицо писца последней улыбкой. Третий визитер сноровисто извлекает из-под одежды специальную пилу и наклоняется к покойному.

За стеной обители выкипает, всходя кудрявой зеленой пеною, нежаркое, но страстное северное лето. Вот-вот наступит осень.