Александра Давыдова - Лихорадка

***

Горничная Марфуша распахнула ставни, и на тусклый паркет улеглись медовые солнечные квадраты. Из-за полуоткрытой двери доносился звон посуды: на террасе накрывали завтрак. Слышался басовитый голос отца, воркование матери, смех гостей из сада. И нежно-нежно тянуло кислым, невыразимо прозрачным, золотистым запахом – должно быть, к чаю подали свежесваренное абрикосовое варенье.

Лиза потянулась, сцепив руки над головой, поднялась было, дрогнула всем худеньким гладким телом – и откинулась обратно на подушки. Что может быть лучше, чем утро после долгой болезни, когда ты разлепляешь глаза и вдруг понимаешь, что отек в горле спал, и от пульсирующей боли в висках и затылке осталось лишь легкое эхо, воспоминание… Тебя больше не тошнит при попытке поднять голову, не надо плачущим голосом просить воды, не нужно стыдно свешиваться с края кровати над отвратительно блестящим тазом, не надо лежать без движения, смешно заботясь о холодном компрессе – лишь бы только не упал. Ты понимаешь, что позади лихорадочные горячие ночи, и слезы матери, и сутулый длиннолицый врач с жесткими пальцами и до одурения горьким лекарством. И главное – лето, лето еще не закончилось, и сколько ни заберешь у осени теплых дней – все твои.

– С днем рождения, барышня, – Марфуша сморщила в улыбке веснушчатое лицо. – Вот ведь радость какая, к самому праздничку поправились.

И Лиза выкатилась из кровати, зашлепала босыми ногами по теплому дереву и, раскинув руки, вылетела на террасу, обняла мать и зарылась лицом в хрусткое кружево на ее груди.

– С пятнадцатилетьецем! – прогудел отец, положив тяжелую ладонь на голову дочери и гладя ее по коротко стриженным из-за болезни волосам. – Молодец, Лизавета. Успела тепло застать. Я уж думал, как тебя до станции везти поаккуратнее, когда с дачи в город соберемся.

– Не надо… Что же ты так… – прошелестела мать.

– Что «так»? – хохотнул отец. – По-твоему, прошла болезнь – так и не говорить о ней? Может, еще ножик под кровать Лизавете положить, чтобы немочь покромсал и лихоту разрезал?

Конец фразы он прогнусил тонким жалостливым голосом, наподобие деревенских старушек, которых мать тайком приводила – а ведь и правда, приводила! – к постели дочери, чтобы «сглаз отшептали».

Лиза радостно, чуть смущенно улыбнулась и, мазнув пальцем по краю блюдечка с вареньем, убежала обратно в комнаты – одеваться в праздничное.

Выбирать платье после долгой болезни было приятно. Каждая оборка, кружевная строчка или пышный воланчик казались совсем новыми, ненадеванными. Лиза отвыкла от вида себя в зеркале и с удовольствием вертелась перед большим трюмо с потемневшей по углам амальгамой. Настроение портила только стрижка… но вон же, вон стоят коробки со шляпками, и каждая из них так и просится украсить виновницу сегодняшнего торжества!

Гости начали собираться к вечеру. Приехала из города тетушка Евдокия – поглядеть на драгоценную племянницу. Прибыл Федор Петрович, приятель отца – ловко поцеловал тонкие пальчики «новорожденной» и пропел дребезжащим фальцетом: «Проезжая мимо станции, у меня слетела шляпа», после чего вручил Лизе фетровый котелок, полный васильков. Пришли сестры Каляевы с соседней дачи, с огромным блюдом сладкого винограда и свежими сплетнями. И уже когда стемнело, и все степенно пили чай на террасе, глядя на крупных ночных бабочек, пляшущих вокруг лампы, появился доктор Весновский.

У Лизы сразу испортилось настроение.

Она нехотя приняла поцелуй в щеку и рассеянно слушала его пожелания доброго здравия и долгих лет жизни. Казалось бы, ну, глупости же, игры расстроенного ума – Весновский ничего ей дурного не сделал, наоборот, помог поправиться… А поди ж ты. Не хочется вспоминать о приметах болезни, даже коли они и не виноваты в том, что стали таковыми.

Отец будто почувствовал ее настроение. Подошел, обнял за плечи, прошептал чуть слышно: «Не серчай на Весновского. Его перевели в Мценскую больницу работать, в трех верстах отсюда – местечко скучное, глухое. Приятелей он там не нажил – все с тобой, голубушка, возился. Что ж ему, дорогу сюда забыть?»

Лиза помотала головой, прижала ладони к загоревшимся щекам: ей почему-то стало стыдно до слез.

И когда отец предложил Весновского проводить, вызвалась на прогулку с ним… Мол, моцион после болезни полезен так же, как и топленое молоко.

***

«….1921 г.

Работать с Весновским трудно: как всякий человек идеи, он склонен ставить свои замыслы превыше всего. В том числе превыше людей. И все же чем дольше мы работаем в лаборатории, тем больше мне кажется, что он – мрачный гений, и как всякий гений, вправе быть несносным в личном общении.

До того, как меня перевели товарищем Весновского во Мценскую больницу, жизнь представлялась мне непрерывной чередой понятных и ожидаемых вызовов: грыжи, роженицы, переломы, аппендициты, дифтерии… Как ни ужасно, но с каждым сложным случаем, когда едва получалось выхватить человека из-под топора недуга, я чувствовал себя увереннее. Врач – единственная в своем роде профессия, которая учится на чужих шрамах… и чужих гробах.

Теперь я убежден, что нам с Весновским на роду написано найти ремедиум против лихорадки.

Какой-то особенной жизни в городке не сыскать с огнем. Наверное, поэтому со временем я становлюсь все более похожим на старшего товарища. Намедни он обещал познакомить меня с главной надеждой в борьбе с эпидемией, всякий раз набирающей обороты. Как сказывал один инвалид, Семенов Пал Палыч, что лечился тут от воспаления бронхов, всему виной министры: если бы они не сговорились промежду собой, Сербская Война, конечно, вышла бы в большое немирье, забрала бы множество народу. А так богу приходится добирать положенное болячками. Занятные все-таки суеверия среди военного люда кружат. По-своему не менее бесчеловечные, чем наши, медицинские.

Весновский, однако, был изрядно задумчив, выслушав Семенова, и долго не отзывался на все попытки завести разговор.

А за окном – весна, беспутица, и иной раз больных привозят – впору уже хоронить. Как обычно, лихорадка разыгралась с новой силою.

…1921 г.

Когда я пишу эти строки, мне ужасно хочется курить: перед глазами так и стоят ровные стеллажи с искусственно выращенными мозгами, которые таят в себе что-то, чего я не могу не то, что понять или, упаси Господи, одобрить, – даже просто смириться.

Курить. Напиться.

Кричать.

…1921 г.

Прошло семь месяцев с тех пор, как я в последний раз открывал дневник. Не знаю, стоило ли вообще сегодня…

Но – по порядку, иначе и сам через некоторое время не поймешь, о чем речь.

Весновский – определенно имя и эпоха в науке, по меньшей мере, медицинской, а скорее того, в науке вообще. Или злодей, равного которому трудно даже вообразить.