Александр Птахин - Суровая готика

Корнев, устало обмахивался клетчатым платком, разглядывая ординаторскую.

— Я, Николай, так полагаю, что раз это ординаторская, то где-то здесь должен спирт хранится. Нельзя ведь в медицине без спирта обходиться! И скажу тебе больше, быть ему тут негде, кроме как в этом шкафчике, — Корнев крякнув, привстал с кушетки, извлек из эмалированного почковидного лоточка какой-то длинный блестящий хирургический инструмент и без всяких церемоний ковырнул им в замке небольшого зеркального шкафчика. Дверца послушно открылась, и руководитель безошибочно извлек из недр шкафчика пузатенькую бутылочку с резиновой пробкой. Вытащил пробку зубами, плюхнул остро пахнущей жидкости в две мерные мензурки:

— Где ж тут вода? — и еще раз оглядевшись, подошел к крану.

— Там же сырая… в смысле — некипяченая… — испуганно пролопотал Прошкин.

— Ну и что? Мы же ее со спиртом смешаем — от спирта все микробы гибнут на корню! А то на Борменталевых каплях из ландыша у нас тоже косы отрастут, как у Шамаханской царицы… — коллеги выпили и принялись старательно жевать бутерброды Субботского, дальновидно «завалившиеся» в карман к Корневу. Идиллию прервало появление самого Алексея.

Субботский стоял на пороге ординаторской смущенный и виноватый, со слегка потертым, но добротным кожаным чемоданом в руках и был похож на незадачливого супруга, которого только что без объяснения причины выставила молодая жена.

— Что-то опять стряслось? — забеспокоился, глядя на Лешу, Прошкин.

Субботский вошел, бережно положил чемодан на кушетку и принялся возиться с ремнями и замками, комментируя свои невзгоды:

— Евгений Аверьянович… очень нервный человек… Так вот… Сказал мне, чтобы я забирал и атлас, и переписку, и еще архив какого-то клуба, кажется, он назвал его «клубом путешественников». Нет, сейчас вспомню точно — «Клуба странников», который ему передал на хранение покойный фон Штерн! Я, конечно, отказывался, как мог — меня ведь уполномочили только за атласом съездить! Но он настаивал — так и сказал: Алексей Михайлович, либо вы заберете весь архив, который принес в мою жизнь истинное проклятье, либо вообще отсюда не выйдете, и за револьвер схватился… Я подумал: покойный Александр Августович — видный ученый, архив — часть его научного наследия, и в отношении этой части он никаких специальных распоряжений не сделал — значит, будет правильно передать входящие в него документы советской науке комплексно…

После нервозного дня, завершившегося приемом сильнодействующего медицинского средства, Корнев впал в не свойственное ему в обычной жизни благодушие:

— Идите, Алексей Михалыч, помогите Александру Дмитриевичу — он как раз отчет завершает. И атлас возьмите с собой — может, пригодится… — Субботский прижал к груди тяжеленный атлас в роскошном кожаном переплете с позолотой, благо перед этим он лежал в чемодане прямо сверху, помчался в палату так быстро, словно опасался, что Владимир Митрофанович переменит свое решение.

Корнев снова отер лоб платком, подошел к распахнутому окну ординаторской, захлопнул его и проверил крепость шпингалета. Потом подошел к двери, резко открыл ее, выглянул в коридор, закрыл, расстегнул воротничок гимнастерки, изготовил себе новую порцию поддерживающей жизненные силы смеси из спирта и воды и констатировал:

— В какое удивительное время нам посчастливилось жить! Только подумай, Прошкин! Нотариусы пугают молодых ученых револьверами, научные авторитеты, перед тем как случайно утопнуть, отдают личный архив на хранение бывшим штаб-ротмистрам, психиатры из мещан называют генерала Корнилова исключительно по имени-отчеству, почтенные старцы бреют бороды и вместо Библии зачитываются книжками про пионеров, газеты выходят на месяц раньше положенного, а специальные курьеры раздают звоночки комиссарам ГБ второго ранга запросто — как модница портнихе! — на этой высокой ноте новая порция целительного состава, наконец, попала внутрь Владимира Митрофановича. — И вот в это чудесное время нам, Николай, приходится не только жить, но еще и работать!

Корнев поднялся со стула, подошел к кушетке и принялся внимательно осматривать чемодан, щелкать замками, стучать по дну, царапать краску на каркасе, вывалил его содержимое — четыре перетянутых шпагатом стопки бумаг и папок — на пол, совершенно не проявляя к архиву интереса, а потом попросил Прошкина:

— Подай мне скальпель! — и с уверенностью опытного хирурга чиркнул по подкладке чемодана. То, что обнаружилось внутри — под добротной шотландкой, сильно огорчило товарищей. За подкладкой ждали своего часа 5 чистых бланков советских паспортов, столько же паспортов дипломатических, несколько сберегательных книжек на предъявителя, незаполненные удостоверения и пропуска, бланки дипломов и трудовых книжек, и даже пара девственно чистых партийных билетов…

— Кошмар… — только и мог сказать Прошкин. Он тщательно осмотрел коленкоровые корочки, осторожно поскреб одну из страничек этого богатства ногтем, прошуршал бумагой, оценивая ее плотность, повозил по краешку наслюнявленным пальцем, посмотрел на свет, пытаясь обнаружить признаки подделки. Корнев устало вздохнул:

— Прекрати ты это ребячество, Николай, — настоящие они. Не надо и к бабке ходить… Лучше сюда глянь! — и протянул Прошкину несколько снимков. Первая фотография была крупного формата — судя по более светлому узкому краешку, — извлеченная из рамки, окрашенная в коричневатые осенние цвета старинным фиксажем. В декадентски изогнутой виньетке значилось: «Клубъ «Христианский страннiкъ», 1912 г.». Надпись группировалась вокруг рисунка, вписанного в гербовый щит. А сам рисунок… О, рисунок был в точности таким же, как изображение на могильной плите покойного комдива Деева!

«Странники», расположившиеся несколькими ярусами в типичных для снимков той эпохи статичных позах, были большей частью царскими офицерами. Хотя признаться честно — в 1912 году других офицеров, кроме царских, еще не изобрели. Это были офицеры разных родов войск, возрастов и званий. Исключение составляли только две особы в цивильном — молодцеватый фон Штерн, в щегольском сюртуке, крупный перстень с темным камнем контрастно выделялся на его обтянутой белой перчаткой руке, и отец Феофан — тоже молодой, в монашеском облачении, с подчеркнуто скромным крестом и выражением крайнего недовольства на лице.

Даже при беглом разглядывании снимка среди офицеров обнаружилось несколько лиц, разительно напоминавших будущих знаменитых командиров времен Гражданской, прославившихся по обе стороны фронта. Единственное, что не было странным — так это присутствие среди группы любителей путешествий совсем еще молоденького нотариуса Мазура, в те времена ходившего в корнетах де Лурье.