Анна Старобинец - Резкое похолодание

А эта… Локотками своими толкается остренькими… Рассекает тут… Нет, а этот… Куда ты несешься, придурок, с кейсом своим идиотским, с такими сорок лет назад члены компартии ходили! Он тебе от папы небось достался, на память, а? То-то походочка у тебя такая комсомольская! У папы научился так ходить? Флага тебе только не хватает… Ах ты… Сволочь!!! Какого черта кейсом своим деревянным людей по коленке надо бить? Больно же, идиот! Чтоб у тебя рука отсохла, вместе с сундуком твоим! Да чтоб тебе кто-нибудь на хер ноги твои переломал, не будешь людей по коленкам бить! Чтоб ты в инвалидном кресле ездил, урод! Чтобы ты сдох вообще! Ненавижу! Ур-род!..

— Ур-род! — сказал Сева вслух. Сквозь зубы, но довольно громко.

— Сам урод, а ну, хлебало закрой, ща в рожу получишь, — быстро нашелся комсомолец. И тут же, извиваясь и активно орудуя сундуком, взял левее, обозначив тем самым, что конфликт исчерпан.

Сева нехотя совершил вялый, чисто символический рывок комсомольцу вослед, но тут же уперся в угрожающе отвердевшее плечо кого-то очень крупногабаритного. Крупногабаритный чуть качнулся, уверенно и точно впихнув Севу обратно — в отведенную ему тесную воздушную «формочку», повторявшую, почти в точности, форму Севиного тела. У каждого здесь была такая вот невидимая формочка. Вырваться из нее не представлялось возможным. Она плотно обхватывала каждого — точно контур, обозначенный белым мелком вокруг лежащего на полу покойника.

Вытянувшись в тесную, унылую вереницу, человеческая толпа тяжело и медленно ползла по направлению к эскалатору, словно полупарализованный змей — к своему змеиному инвалидному креслу.

Минуту спустя Сева с облегчением обнаружил, что очередной — уже после эскалатора — перегон этого нескончаемого перехода оказался чуть свободнее. Ровно настолько свободнее, чтобы вдоль стены смогли расположиться торговцы фальшивыми дипломами и твердыми обложками для паспортов, пара попрошаек и один гитарист в потертой косухе, надрывно мяукавший под нестройный перебор:

— Па-а-ажа-а-арный выдал мне справку, что дом твой сга-а-арел! Но я-я-я-уу!..

— Пусть бегут неуклюжи, — тихо и меланхолично вмешался кто-то, скрытый людским потоком.

— …Ха-а-чу быть с та-а-абой!

— Пусть бегут неуклюжи…

— Я-я-я-уу!..

— Пусть бегут неуклюжи… Пусть бегут неуклюжи… — голос звучал грустно и как-то даже обреченно.

Сева ловко вырулил к противоположной стене, чтобы взглянуть на невидимого певца. Им оказался маленький кособокий заводной щенок. Неловко покачиваясь на кривых лапах, обутых зачем-то в пластмассовые босоножки, щенок топтался рядом с веселой, улыбчивой бабулькой, и гундосил свои неуклюжи. Когда у него кончался завод, щенок, отрывисто икнув, прерывал пение и пьяно заваливался на бок. Бабулька поднимала его, долго и сострадательно щупала живот — пока щенок не включался снова… Кроме щенка, вокруг бабульки бегал еще целый выводок заводных крыс. Крысы не пели, зато у них недобро мигали красненьким круглые глаза-бусинки и что-то громко жужжало под хвостами.

— Убить старушку, — лениво подумал Сева, продвигаясь все дальше, к концу перехода. — Вернуться и убить. А собачку — спасти. Будку ей построить…

…В вагоне была душная и потная давка. Севе, впрочем, удалось каким-то чудом юркнуть на единственное свободное место. Две девицы, претендовавшие, видимо, на это же место, окатили Севу двойной волной презрения и горечи и обиженно повисли на поручне прямо у него перед носом. Сева подавил в себе мгновенный интеллигентский позыв освободить дамам место — и остался сидеть. Были бы еще симпатичные хотя бы. А так — никакого стимула…

Он брезгливо уставился на девиц. Та, что левее, — очень некрасивая. Толстая, прямо какая-то даже распухшая… Лицо-блин, влажное от пота, все в мелких розовых прыщиках. Нос — красный, блестящий, мясистый, вообще, кажется, не вполне человеческий… Одета при этом во все белое, шелково-кружавчатое. Еще и в руках — перламутрово-белая курточка со светлой меховой оторочкой… Счастливо и уверенно улыбается. Что-то щебечет большим толстогубым ртом. Выглядит так, будто полчаса назад превратилась из Белоснежки в тролля и пока еще сама не заметила превращения…

Ее попутчица — просто некрасивая. Но в целом вполне вменяемо выглядящая (разве что слишком обтягивающие шмотки при ее тоже весьма обильных телесах). Вежливо слушает Белоснежку, кивает. Смотрит на нее с явным злорадством…

Поезд резко замедлил ход и, захлебнувшись испуганным воем, остановился в тоннеле. Пару раз истерично всхлипнул — и затих. Молча затаился в душной, длинной темноте.

— …двенадцатый этаж… а я спокойно шла прямо по карнизу, прикинь? — громко протараторила Белоснежка в наступившей вдруг тишине. Голос у нее был низкий и чуть гнусавый. Под стать внешности.

Сева попытался представить, как этот бегемот флегматично разгуливает по карнизу, но воображения ему не хватало. Видение заканчивалось, едва начавшись, стремительным падением белоснежной тушки и громким, неуклюжим шлепком об асфальт.

Поезд чуть вздрогнул и зашипел, но с места не тронулся.

И еще зашипел.

И еще. Словно перепуганный неврастеник, старающийся глубоко дышать, чтобы себя успокоить.

Потом — снова тихо. Тан тихо, что всему вагону слышна приглушенная какофония из больших, пушистых наушников загорелого мачо, развалившегося рядом с Севой. И еще слышно, как этот мачо меланхолично перемалывает мужественными челюстями какую-то невыносимо вонючую, ядреную свежесть…

— И часто это случается? — тоном сестры-сиделки поинтересовалась у попутчицы Просто Некрасивая.

— Почти каждую ночь… — Загадочная улыбка на жабьем лице.

— А что тогда нужно делать? — Просто Некрасивая перешла почему-то на шепот.

— Когда? — квакнула Белоснежка.

— Ну, когда у тебя приступы лунатизма. Мать что тогда делает?

— Зовет меня. Очень тихо, чтобы не разбудить. Чтобы я не испугалась.

— А если… — Просто Некрасивая хищно облизнулась и оценивающе оглядела спутницу. — Что, если ты все же проснешься прямо там, на карнизе?

— Не знаю, — равнодушно отозвалась Белоснежка. — Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?

Опять это шипение. И еще — какой-то отдаленный рокот.

— Застряли, — полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.

Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.

Меланхоличный мачо потянулся, тесно прижавшись к Севе спортивным предплечьем, и зевнул — широко, с подскуливаньем. Как собака, которую хозяева везут на дачу в тесном раскаленном запорожце. Как большая собака. Которой душно.

Что-то щелкнуло под потолком, снова раздалось шипение — на этот раз другое, из динамика.