Владислав Реймонт - Вампиры. Сборник

— Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, — ответил я, — а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, — закончил я.

Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.

— Ну, теперь слушай, Карло.

После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…

Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.

Одно только сходство мне удалось уловить: в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, был недостаток крови. Еще на шее, реже на груди — у сердца — я находил маленькие красные ранки, даже, вернее, пятнышки. Вот и все.

Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне отдаться ее изучению, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.

Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы.

Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.

Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.

Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я — мы чередовались у ее постели.

Лекарство ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела.

Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.

Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.

— Что случилось? — шепнул я Катерине.

— Ровно ничего, доктор, — отвечала Катерина, — графиня лежала спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой: «Не трогать». Вот и все.

Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.

Расспрашивать больную я не решился, боялся взволновать.

Прошло три дня.

Мы, твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.

Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.

Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.

От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких я раньше не видывал.

Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» — протянула руки. Через минуту она упала на подушки.

Мы бросились к ней, она была мертва.

Как ни готовы мы были к такому исходу, когда наступил конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.

— Надо позвать людей, — сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.

Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.

Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.

О вскрытии трупа графини я и не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.

Меня как врача поражало то, что члены трупа, холодные как лед, оставались достаточно гибкими.

Покойницу оставили в капелле.

Читать над нею явился монах соседнего монастыря.

Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его как поклонника Бахуса.

После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница — неспокойная». Его просьбу удовлетворили.

На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.

Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.

Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его накинута точно белая простыня.

Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…

Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.

Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза — нет, как ни зыбок свет свечей, как ни перебегают тени, но все же гроб пуст и пуст…

Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.

Недаром я заметил подвижность членов: это только сон, летаргический сон… — мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.

Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.

Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…

Боже., что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.

Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…

Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.

Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.

Не доверяю своим глазам… в висках стучит…

Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.

— Ах, это вы, доктор! — говорит сторож и облегченно вздыхает. — А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется: ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много; люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я бежал, позвал парней, одному-то жутко, — закончил сторож.

— Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, — приказываю я.

— Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, — сказал один из парней, поднимая чтеца. — Ну и тяжел же старик! — прибавил он.

В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.

— Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! — ораторствовал сторож.

Вынеся монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.

Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.

Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.

Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:

— Неспокойная, неспокойная.

Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.

Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва лег на кровать, как моментально заснул.