Ольга Михайлова - Быть подлецом

— Нарисуйте покойника.

Чарльз вздрогнул. Он не ожидал этих слов, был изумлен, но при этом испытал странное волнение, то блаженное томление творца, когда мелок сангины становится продолжением руки, а рука Святым Духом движется по бумаге. Он и сам, покинув храм, писал бы этот лик, пытался бы отразить его в сангине, сепии, бистре, итальянском карандаше, угле и, конечно же, масле. Донован даже мысленно примерял уже оттенки смешения цинковых белил с кроном, массикотом и кадмиевой желтью, с реальгаром и кельнской умброй. Он видел тот алавастровый оттенок бледной кожи, но пока не знал, как передать затемнения впадин на щеках — добавлением ли vert-de-gris, серо-зеленого оттенка, или vert-de-pеche, зелени персика?

…Сангина оставляла на листе мягкие мазки тёплого рыже-коричневого цвета, и мёртвое лицо оживало в них, согревалось. Потом Донован напрягся и остановил скользящую по бумаге руку.

— Какого цвета были его глаза? — этот вопрос был продиктован каким-то непонятным самому живописцу любопытством: ведь в сангине цвет неотразим.

— Тёмный смарагд, вер-гинье, — ответил епископ. Донован не удивился: ещё в Лондоне Корнтуэйт сказал ему, что когда-то учился живописи. — Но рисуйте именно мёртвого, как вы его увидели.

Через пять минут работа была закончена. Чарльз отстранился от листа. Да, память не подвела, пропорции схвачены безупречно, так же совершенен абрис лица и тонких скул, но теперь мертвый казался спящим. Корнтуэйт тоже смотрел на лист, нахмурясь, выпятив нижнюю губу, отчего его лицо обрело гневное и несколько брезгливое выражение.

Однако слова епископа контрастировали с его недовольным видом.

— Пред тем, как послать вам приглашение, Донован, я навёл о вас справки в Академии. Люди, с чьем мнением стоит считаться, сказали, что вы талантливы, нечестолюбивы и честны. Теперь я понял, что меня не обманули. Я обещал вам двести фунтов за замену витражей. Я заплачу вам всю сумму авансом, сейчас. Вы будете заниматься этой работой, но у меня будет к вам и иная, особая просьба. В конце недели я пойду в дом Бреннанов на соболезнование. У моего отца было тринадцать детей, у его брата — десять, у сестры — одиннадцать. У меня столько племянников и племянниц, что я никогда не могу их запомнить и даже просто сосчитать. Я представлю вас как своего внучатого племянника и тем открою вам вход в этот дом. Я не прошу вас выяснить, что случилось с мистером Бреннаном, вы не полицейский. Просто смотрите, наблюдайте, пытайтесь понять. У вас хороший глаз. О своих подозрениях не скажу — они собьют вас с толку.

Художник изумился.

— Но ведь в доме будет траур…

— Да, но они принимают, а я был близким другом и учителем мистера Ральфа Бреннана, главы семейства. — В глазах епископа снова замерцали антрацитовые искры. — Вы остановились в гостинице ?

Ошеломленный Донован кивнул.

— Да, в гостинице миссис Харрисон на Грин-лейн.

— Сегодня же вы переберётесь в дом при храме, там есть две комнаты в башне, кстати, в них удобно работать: окна выходят на восток и на запад. Жить будете бесплатно, — не могу же брать деньги с племянника, — иронично проворчал епископ.

Чарльз растерянно молчал. Мысль о том, что сегодня у него в руках будут двести фунтов, изумила его, но это изумление меркло по сравнению с предложением епископа. Он ещё в храме понял: Корнтуэйт подозревает, что в смерти Мартина Бреннана далеко не всё чисто. Но почему, если у Корнтуэйта есть подозрения, он не поделится ими с полицией? И если полиция ничего не нашла, что сможет он?

Однако возражать епископу Донован не хотел, ибо его душа пришла в смятение. Он хотел войти в этот дом. Чарльз почти угадал и то, почему Роберт Корнтуэйт решил дать это странное поручение именно ему: наблюдательный и умный епископ, безусловно, заметил очарованность Донована мёртвым ликом и решил, что тот не откажется. И искуситель не ошибся: хорошо зная, что такое искушение, этот соблазн Чарльз отторгнуть не мог и не хотел.

Было и ещё одно соображение, куда менее значимое, но и оно повлияло на Донована. Он был совсем одинок в этом городе, и возможность завести хоть какие-то связи и новые знакомства среди своего круга, иметь возможность перекинуться с кем-то словом, хоть изредка прийти куда-то с визитом — тоже была важна.

Роберт Корнтуэйт оказался человеком дела: через час деньги были выплачены, комнаты предоставлены в полное распоряжение Донована, выбраны наброски для двух витражей. Чарльзу понравились его новые комнаты — уютные, чисто убранные и имевшие отдельный вход со двора. Он мог возвращаться в любое время, никого в доме не беспокоя. Мастерская же при церкви была неплохо оснащена запасами цветного стекла и олова, на стенах аккуратно крепились инструменты: стеклорезы с латунными рукоятками, щипцы для разлома стекла и ножницы по металлу, на полках золотилась фолия, медная патина, блестели маленькие гвозди.

Чарльзу осталось только помянуть добрым словом предшественника.

Донован снова встретился со своим попутчиком мистером Бродбентом, который хоть и весьма удивился, снова увидев художника, но узнав, что тот хочет хранить в его банке пару сотен фунтов, посмотрел на него совсем другими глазами, не стал читать ему проповеди и учить жить, но любезно заверил нового клиента в надежности своего банка.

Чарльз не смог устоять и ещё перед одним искушением: вечером того же дня он заказал себе у лучшего портного города с Сент-Джеймс-стрит новый сюртук и фрак, купил шляпу, дюжину рубашек, две пары ботинок и часы, которых так не доставало. Это было транжирством, но Донован оправдывал своё мотовство тем, что слишком обносился за последний год, к тому же, если уж ему предстояло выйти в свет, то вовсе не хотелось выглядеть «бедным родственником» епископа.

В писчебумажном магазине Брука на Грин-лейн Донован купил большую пачку бумаги. Закусив в небольшой харчевне на Тудор-стрит, он, расположившись в новом жилище, торопливо разложил по полкам шкафа покупки и вещи, и весь вечер снова рисовал чарующий мёртвый лик, удивляясь тому, что лицо всякий раз, сохраняя безупречное сходство с оригиналом, выходило по-новому, точно открывая ему нрав умершего. Стоило чуть усугубить тени у висков — лицо обретало задумчивость, если Чарльз смягчал очертания лица, затушевывая в технике sfumato резкие зигзаги теней, — лицо застывало, становилось сонно-умиротворенным, а изображение в технике chiaroscuro, в резком противопоставлении света и тени, как на файюмских портретах, сообщало мёртвому лику что-то порочное.

Утро и весь следующий день Чарльз провёл в мастерской, занимаясь витражами. В ушах его в такие часы обычно звучала музыка: сам он помнил, как в детстве звуки органа в храме соединялись в великую симфонию духа с колебаниями воздуха и светом, струящимся сквозь цветные стекла витражей. Жаль, старинная витражная технология утрачена. Но сам он не подражал средневековым подлинникам, а использовал новые приемы росписи, игнорировавшей деление окна перемычками переплета и отказавшейся от свинцовых швов. Сейчас он работал по уже готовым эскизам, но то и дело ловил себя на странном волнении: не на приподнятом ликовании мастера, что испытывал при удачном воплощении замысла на холсте, и не на вдохновенном порыве, ибо витражная работа его не требовала. Нет, он волновался в нетерпеливом ожидании визита к Бреннанам, понял он.