Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том первый

— Конечно, — закричала княгиня, — ты сейчас же велишь фрейлейн Гонтрам оставить твой дом. Пусть она пойдет к моей бедной дочери. Ее присутствие и в особенности известие, что наши денежные дела урегулированы, окажут самое благотворное влияние, быть может, даже совершенно излечат Ольгу. Я не буду упрекать фрейлейн Гонтрам за ее неблагодарный поступок, да и тебя не буду обвинять в происшедшем. Я только хочу, чтобы дело было поскорее улажено.

Она замолчала и глубоко вздохнула после длинной тирады.

Взяла носовой платок, вытерла крупные капли пота, выступившего на багровом лице.

Альрауне поднялась спокойно и слегка поклонилась.

— Ваше сиятельство слишком любезны, — пропела она. Потом замолкла.

Княгиня подождала мгновение, а затем спросила:

— Ну?

— Ну? — повторила тем же тоном Альрауне.

— Я жду… — закричала княгиня.

— Я тоже… — повторила Альрауне.

Княгиня Волконская ерзала на диване, старые пружины которого сгибались и трещали под ее невероятною тяжестью.

Стиснутая могучим корсетом, придававшим какое-то подобие фигуры исполинскому телу, она еле могла двигаться и дышать. От волнения у нее пересохло в горле, и она то и дело облизывала губы толстым языком.

— Не велеть ли подать воды, ваше сиятельство? — прощебетала Альрауне.

Княгиня сделала вид, будто не слышит.

— Что же ты намерена теперь делать? — торжественно спросила она.

Альрауне ответила просто и не задумываясь: «Ни-че-го».

Старая княгиня посмотрела на нее своими круглыми коровьими глазами, словно не понимала, что говорит девушка. Потом неуклюже поднялась, сделала несколько шагов и оглянулась, словно искала что-то. Франк Браун тоже поднялся, взял со стола графин с водой, напил стакан и подал ей. Она с жадностью выпила.

Альрауне тоже поднялась.

— Прошу извинения, ваше сиятельство, — сказала она. — Не передать ли поклон от вас фрейлейн Гонтрам?

Княгиня бросилась к ней вне себя от ярости, еле сдерживая бешенство.

«Она сейчас лопнет», — подумал Франк Браун.

Княгиня не находила слов, не знала, с чего начать.

— Скажи ей, — прохрипела она, — скажи ей, чтобы она не смела показываться мне на глаза. Она — девка, не лучше тебя.

Тяжелыми шагами затопала она по комнате, пыхтя и потея, угрожающе подымая толстые руки. Вдруг взгляд ее упал на открытый ящик, и она увидела колье, которое когда-то заказала для своей крестницы: крупный жемчуг, нанизанный на рыжие волосы матери. Отражение торжествующей ненависти пробежало по ее заплывшему лицу. Она быстро схватила ожерелье.

— Тебе это знакомо? — закричала она.

— Нет, — спокойно сказала Альрауне, — я никогда его не видела.

Княгиня подошла к ней вплотную.

— Негодяй профессор украл его у тебя — на него похоже. Это я подарила тебе, моей крестнице, Альрауне.

— Мерси, — сказала Альрауне. — Жемчуг красив, если только он настоящий.

— Настоящий, — закричала княгиня. — Такой же настоящий, как и волосы, которые я отрезала у твоей матери. Она кинула колье Альрауне.

Та взяла красивое украшение и стала разглядывать.

— Моей матери? — медленно произнесла она. — У нее, по-видимому, были очень красивые волосы.

Княгиня встала перед нею и уперлась руками в бока — уверенная в своем торжестве — с видом прачки.

— Красивые, такие красивые, что за ней бегали все мужчины и платили целый талер, чтобы проспать ночку возле этих красивых волос.

Альрауне вскочила-на мгновение кровь отлила у нее от лица. Но она улыбнулась и сказала спокойным, ироническим тоном:

— Вы, ваше сиятельство, стали впадать в детство.

Это переполнило чашу. Отступления для княгини уже не было. Она разразилась целым водопадом слов — циничных, вульгарных, будто пьяная содержательница публичного дома.

Она кричала, перебивала саму себя, вопила, изливала потоки циничных ругательств. Уличной девкой была мать Альрауне, самого низшего пошиба, она продавалась за талер. А отец был

гнусным убийцей — его звали Неррисен, — она, наверное, слышала. За деньги тайный советник заставил проститутку согласиться на грязный опыт. Она присутствовала, она видела все — вот из этого опыта и родилась она, она — Альрауне, которая сейчас сидит перед нею. Дочь убийцы и проститутки.

Такова была ее месть. Она вышла из комнаты, торжествующая, преисполненная гордой победой, словно помолодела лет на десяти. С шумом захлопнулась за нею дверь.

…В большой библиотеке воцарилась мертвая тишина. Альрауне сидела в кресле молча, немного бледная. Ее пальцы нервно играли с колье, легкая дрожь пробегала у нее по губам. Наконец она встала.

— Глупая женщина, — прошептала она. Сделала несколько шагов, но вдруг что-то решила и подошла к кузену

— Это правда, Франк Браун? — спросила она.

Он колебался, потом встал и сказал медленно:

— Да, это правда.

Он подошел к письменному столу, вынул кожаную книгу и протянул ей.

— Прочти, — сказал он.

Она не ответила ни слова и повернулась к дверям.

— Возьми, — крикнул он ей вслед и протянул стакан, сделанный из черепа матери, и кости — из костей отца.

В этот вечер Альрауне не вышла к ужину и просила Фриду Гонтрам принести ей в комнату чашку чаю и кекс. Франк Браун подождал немного, надеясь, что она все-таки хотя бы потом сойдет вниз. Затем отправился в библиотеку и с неохотою принялся разбирать бумаги. Однако не мог заниматься — сложил их и решил поехать в город. Но предварительно вынул из ящика последние воспоминания: кусок шелкового шнура, простреленную карточку с трилистником и, наконец, деревянного человечка — альрауне. Он завернул все это, запечатал сургучом и отослал наверх к Альрауне. Он не написал ни слова — все объяснения она найдет в кожаной книге, на которой красуются ее инициалы.

Потом позвал шофера и поехал в город. Как и ожидал, он встретил Манассе в маленьком винном погребке на Мюнстерской площади. Там же был Станислав Шахт, Франк Браун подсел к ним и начал болтать, стал разбирать все pro и contra различных процессов. Они порешили предоставить советнику юстиции несколько сомнительных дел, в которых удастся, вероятно,

добиться каких-нибудь приемлемых результатов, — другие же Манассе постарается выиграть сам. В некоторых исках Франк Браун предложил пойти навстречу противникам, но Манассе не хотел об этом даже и слышать: «Только не уступки, — если притязания противников даже и ясны как день и вполне справедливы». Он был самым прямым и честным юристом при ландсгерихте, он всегда говорил клиентам правду в лицо, а перед судом хотя и молчал, но никогда не лгал, — но он все же был слишком юристом для того, чтобы не испытывать врожденной неприязни ко всякого рода уступкам.