Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том первый

Он замолчал, в глазах показались крупные слезы. «Его мать была посильнее, — пробурчал адвокат, — она целых шесть лет смеялась в лицо смерти».

— Царство ей небесное, — сказал викарий и наполнил стакан. — Выпьем же за нее — in memoriam.

Они чокнулись и выпили. «Скоро он останется совсем один, старый советник юстиции, — заметил доктор Шахт. — Только дочь его, по-видимому, совершенно здорова, — наверное, она переживет его».

Адвокат пробурчал: «Фрида? Нет, не думаю».

— Почему нет? — спросил Франк Браун.

— Потому что — потому что… — начал тот. — Ах, почему бы мне и не сказать вам?! — Он посмотрел недовольно, негодующе, точно собирался вцепиться в горло: — Хотите знать, почему

Фрида не переживет отца, — я вам скажу: потому что она попала в когти — этой проклятой ведьмы там в Ленденихе — только поэтому — ну, теперь вы поняли?

«Ведьмы… — подумал Франк Браун. — Он называет ее ведьмой, совсем как дядюшка Якоб в своей кожаной книге».

— Что вы этим хотите сказать, господин адвокат? — спросил он.

Манассе залаял: «Именно то, что сказал: кто встречается с фрейлейн тен-Бринкен — тому уже не уйти, как мухе из варенья. И не только не уйти — его ждет верная гибель, ничто не поможет. Берегитесь и вы, господин доктор, — позвольте предостеречь и вас. Довольно неблагородно — так предостерегать однажды сделал это — но безуспешно: говорил Вельфхену; а теперь ваша очередь — уезжайте скорее, уезжайте, пока еще не поздно. Что вас еще здесь удерживает? Что-то мне кажется, будто вы уже лакомитесь медом».

Франк Браун засмеялся, но смех прозвучал как-то деланно.

— По-моему, нет никаких оснований бояться, господин адвокат, — воскликнул он. Но не смог убедить его — и еще меньше самого себя…

Они сидели и пили. Выпили за докторский диплом Шахта и за повышение священника. Выпили за здоровье Карла Монена, о котором никто ничего не слыхал с тех пор, как тот уехал. «Он пропал без вести», — заявил Станислав Шахт. Он стал вдруг сентиментальным и запел чувствительный романс.

Франк Браун простился и направился медленным шагом в Лендених, мимо благоухающих весенних деревьев, — совсем как в былые времена.

Проходя по двору, он увидел свет в библиотеке. Он вошел туда — на диване сидела Альрауне.

— Ты здесь, кузина? — спросил он. — Еще не спишь?

Она ничего не ответила и жестом предложила ему сесть.

Он сел напротив нее. Ждал. Но она молчала, и он ни о чем ее не спрашивал.

Наконец она произнесла:

— Мне хотелось с тобой поговорить.

Он кивнул, но она опять замолчала.

Он начал: «Ты прочла кожаную книгу?»

— Да, — сказала она, глубоко вздохнула и посмотрела на него. — Так, значит, я только шутка, которую ты когда-то выкинул, Франк Браун?

— Шутка? — переспросил он. — Скорее — мысль — если хочешь…

— Пусть мысль, — сказала она. — Дело не в слове. И разве шутка не что иное, как веселая мысль? И правда — эта мысль была довольно веселая. — Она громко расхохоталась. — Но не поэтому я тебя тут ждала. Мне хочется узнать нечто другое. Скажи мне, ты веришь в это?

— Во что? — ответил он. — В то, что дядюшка пишет правду в своей кожаной книге? Да, я верю.

Она нетерпеливо покачала головою: «Нет, это, конечно, так — зачем ему было бы лгать? Я говорю о другом. Мне хочется знать, веришь ли ты — так же как мой — мой — то есть твой — дядюшка — в то, что я иное существо, чем все люди, что я — что я то, что означает мое имя?»

— Что мне ответить на этот вопрос? — воскликнул он. — Спроси физиолога — тот тебе наверняка скажет, что ты совершенно такой же человек, как все, хотя твое появление на свете и было довольно необычайным. Он еще добавит, что эпизоды из твоей жизни — чистейшая случайность, что все они…

— Меня это нисколько не касается, — перебила она, — в глазах твоего дяди эти случайности были на первом плане. В сущности, ведь безразлично, случайность это или нет. Я хочу услышать только: разделяешь ли ты это мнение? Веришь ли также и ты в то, что я особое существо?

Он молчал, не знал, что ответить. Он верил в это — и в то же время все-таки сомневался…

— Видишь ли… — начал он наконец.

— Говори же, — настаивала она. — Веришь ли ты в то, что я лишь твоя смелая мысль облекшаяся затем в плоть и кровь? Твоя мысль, которую старый тайный советник бросил в свой тигель, затем подверг нагреванию и дистиллировке до тех пор, пока из нее не вышло то, что сейчас сидит перед тобою?

На сей раз он ответил сразу: «Если ты так спрашиваешь, тогда изволь: я в это верю».

Она улыбнулась: «Так я и думала. Поэтому-то я и ждала тебя сегодня ночью: мне хотелось поскорее разогнать твое высокомерие. Нет, кузен, не ты создал эту мысль, не ты — и не старый тайный советник».

Он ее не понял. Он спросил: «А кто же?»

Она пошарила под подушкой. «Вот кто», — воскликнула она.

Подкинула в воздухе человечка и снова поймала его. Потом нежно погладила своими нервными пальцами.

— Он? Почему же? — спросил Франк Браун.

Она ответила: «Разве ты когда-нибудь думал об этом — до того дня, как советник юстиции Гонтрам справлял конфирмацию обеих девушек?»

— Нет, — согласился он, — не думал.

— Твоя мысль зародилась в ту минуту, когда этот предмет упал со стены. Разве не так?

— Да, — подтвердил он, — так.

— Ну вот, — продолжала она, — значит, мысль пришла извне. Когда адвокат Манассе прочел вам лекцию, когда говорил, словно ученая книга, рассказывал, что такое «альрауне» и что оно означает — в твоем мозгу зародилась эта веселая мысль. Зародилась и выросла, стала настойчивой, что ты нашел силы внушить ее своему дяде, побудить привести ее в исполнение — и создать меня. Если все это так, Франк Браун, если я мысль, воплотившаяся в человеческую кровь и плоть, — то ты лишь подсобное орудие, не больше и не меньше, нежели тайный советник и его ассистент, не больше, нежели…

Она умолкла.

Но только на мгновение; потом продолжала: «Нежели проститутка Альма и убийца Неррисен, которых вы свели друг с другом, вы — и смерть».

Она положила человечка на шелковую подушку, посмотрела на него почти нежным взглядом и сказала: «Ты мой отец, ты моя мать. Ты меня создал».

Франк Браун взглянул на нее. «Быть может, она и права, — подумал он. — Мысли кружатся в воздухе, как цветочная пыль, порхают вокруг и падают наконец в мозг человека. Нередко они исчезают и погибают, и лишь немногие находят там плодородную почву. Быть может, она и права. Мой мозг был всегда удобренной почвой для всевозможных странных затей и причуд». Ему показалось вдруг безразличным, он ли кинул в мир семя этой мысли — или же был только плодородной почвой.

Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.

Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.