Дарья Беляева - Маленькие Смерти

— Значит, они еще что-то делают? — спрашиваю я.

— А ты думаешь, они были наняты только для того, чтобы спасать тебя? — усмехается отец. Я замолкаю, покрепче обнимая Мэнди.

— А что такое темнота?

Мэнди вздыхает, потом говорит:

— Мы не знаем точно. Материя из которой состоит мир смерти. Смерть? Первичный материал из которого создавался наш мир? Пустота? Мы занимаемся исследованиями по этому поводу. Фрэнки, мы вообще знаем куда меньше, чем нам хотелось бы.

— А Морриган нам зачем?

— Чтобы узнать, кто такие мы, — отвечает папа. И с большим облегчением я вижу, что он сворачивает к дому. Иногда я думаю: разве есть мне разница, кто мы такие, если мы вместе?

Завтра, как дамочка из «Унесенных ветров», я подумаю обо всем завтра. А сегодня я посплю и поем, реализовав таким образом первую ступень пирамиды Маслоу.

Вечером, поев и выспавшись, я счастлив, как никогда. И дело вовсе даже не в количестве сахара, которое я употребил, снова встретившись с ванильными «Твинкис» после долгой разлуки, травматичной для всех нас.

Я лежу на диване, головой на коленях у папы, и ногами на коленях у Мильтона, вытянувшись во весь рост. Мэнди сидит, устроившись с ногами в кресле, а на ковре у ее ног курит Ивви, которой она пытается заплести косички. Рядом с Ивви, на полу, близко к телевизору сидит Итэн, пытаясь компенсировать свое плохое зрение.

На меня вдруг накатывает, как волна, почти первобытно-огромное ощущение безопасности. Вот она, моя семья. Даже Ивви пришла, чтобы узнать, как я, и осталась, несмотря на опасность парикмахерских экспериментов от Мэнди. Моя большая, моя самая лучшая семья, здесь, рядом со мной.

И, конечно, Джон Оливер, которого мы смотрим все вместе, тоже непременно исполняет свою роль в выбросе эндорфинов, гармонизирующих мое состояние. Сейчас, когда мы все вместе, и я так пригрелся у телевизора, мне не думается о крови на лице у дяди Мильтона или волнах темноты, исходивших от отца и Мэнди. Мне так хорошо, что я не думаю ни о чем, кроме отзыва дипломатических представителей Америки из Йемена, о котором рассказывает Джон Оливер.

— Вы слышали? — рявкает Мильтон. — Их девиз «Смерть Америке!»

— Если быть точным, — говорю я. — «Бог — велик, Смерть — Америке, Смерть — Израилю, да будут прокляты евреи и победы Исламу».

Ивви фыркает:

— Вот почему я голосую за Республиканцев.

— Я тоже! — смеется Мильтон. — Потому что мы должны их всех разбомбить.

Ивви некоторое время молчит, потом вздыхает:

— Да, жаль я не могу забрать свой голос.

Мэнди чуть дергает Ивви за волосы, говорит:

— Милая, как ты можешь голосовать за республиканцев, если ты наполовину ирландка?

— А кто-нибудь из ирландцев вообще голосует на выборах, если в списке кандидатов нет Кеннеди? — спрашиваю я.

— Ну…я.

— Спасибо Итэн, — говорит папа. — Бесценная для нас информация.

— И вообще, Ивви, детка, — продолжает Мэнди. — Разницы между республиканцами и демократами в военной политике на самом деле нет. Одни уничтожают экономику и население стран третьего мира под эгидой американского величия, а другие под эгидой американского милосердия. Но лучше голосовать за демократов, они по крайней мере притворяются миротворцами.

— Мэнди, не тяни меня за волосы. По-моему это лицемерие. Мой так называемый отец вот полностью ирландец, и все равно республиканец.

— У него повреждение мозга, — говорит Мэнди. — Он в детстве с дерева упал.

— Ты столкнула.

— Не думаю, что она виновата. Я всегда был уверен, что ты родился с нефункционирующим мозгом, — говорит папа, а чуть помедлив добавляет. — Как и все республиканцы.

Мильтон в попытке стукнуть отца едва не скидывает меня с дивана.

— Может решим, что делать с Йеменом? — робко предлагаю я.

— Бомбить, — говорит Мильтон, даже перестав лишать меня удобного места в попытках добраться до папы. — А у Америки есть другой вид внешней политики?

— Сложно сказать, — смеется Мэнди. — Вообще-то их два. Бомбить кого-то и говорить, что мы бомбим или не говорить, что мы бомбим, но все равно кого-то бомбить.

— Оба этих вида политики обусловлены богатством нашего военно-промышленного комплекса, — говорит папа.

— Значит война на Ближнем Востоке уже может считаться национальной идеей? — фыркаю я.

— Нет, потому что эту идею уже приватизировал для себя твой дядя Мильтон, — говорит Итэн, не отвлекаясь от происходящего на экране.

Мильтон все-таки вскакивает с дивана и пинает Итэна.

— Ай! Что я сделал?

— Если бы ты хоть что-нибудь сделал в своей жизни, то был бы чуть менее бесполезным, — дядя Мильтон возвращается на диван, я снова кладу ноги ему на колени.

А потом вдруг вспоминаю, быстро-быстро, будто картинку в голове переключили, как канал в телевизоре. Мой дядя Мильтон — в крови, перемазанный ей, как животное, радостный от этого, с автоматом в руках. Убийца.

Но у меня нет никакого желания отодвинуться от него, моя любовь к нему ни на грамм меньше не становится. Моя любовь к отцу не становится меньше, хотя, возможно, он проводит нелегальные эксперименты на людях ради своей магии, а может быть науки. Моя любовь к Мэнди не становится меньше, хотя она едва не убила человека у меня на глазах. Ни на грамм, как на электронных весах, которые используют наркодиллеры. Наверное, такие весы стоило бы ставить в царстве мертвых у древних египтян, когда взвешивают сердце и перо богини Маат. Мысль такая бредовая, и додумав ее, я понимаю, что начинаю засыпать. Просто засыпать, безо всяких загробных путешествий. Я проваливаюсь в дрему, слушая споры о политике и британский акцент Джона Оливера. Интересно, как там Доминик? Он жив? Мысль колет меня, будто иголкой, и я понимаю, что волнуюсь за него.

Но почти тут же понимаю, что чувствую — он жив. Жив, разумеется.

Мне кажется, что я закрыл глаза только на минуту, может быть на две, но уж точно не больше, однако когда я открываю глаза, то на диване оказывается только отец.

— Не хотел тебя будить, — говорит он с таким выражением лица, будто за время, пока я спал, он успел пожалеть, что я родился.

— Пап? — говорю я.

— Да, милый?

— А вы с Мэнди… Ну, Морин мне все показала.

— Она говорила.

— Так вот, вы с мамой…

Я замолкаю, папа тоже молчит. Не знаю, что я ожидаю от него услышать. Я спал со своей сестрой-близняшкой, благодаря этому на свет появился ты, Фрэнки? В нашей семье так принято, поэтому приударь за Ивви поактивнее? Я так виноват, так виноват?

Папа, наконец, говорит:

— Иногда люди просто любят друг друга, и сделать с этим нельзя вообще ничего.

Ответ меня более чем устраивает.

До кровати я добираюсь в полусне, уверенный, что мне ничего сниться не будет. Но посреди ночи я открываю глаза в темноте мира мертвых и на мне сидит девочка с забинтованным лицом. Сидит, надо сказать, недвусмысленно, так что коленками больно сжимает мне ребра. Я тянусь к ее бинтам.