Галина Емельянова - Женщина в белом (СИ)

Пасечник ушел, как и обещал, после обеда приехала машина, но не кума, приехал старший брат.

Ваня поразился, до чего Сергей на отца стал похож, даже сутулился по-отцовски.

Брат был неразговорчив, толи жена сварливая досталась, толи жизнь научила не многословию.

Они пожали друг другу руки, словно чужие люди, да и то, не видались двадцать лет, как Иван после армии к отцу на север уехал.

Потом по дороге в город он отсыпался, и проснулся уже у самых ворот областной больницы.

Маму прооперировали, удалили камни в желчном пузыре, но она еще была в реанимации.

Брат снял Ивану квартиру, тот позвонил отцу, чтобы прислал денег на имя брата. Деньги пришли через два часа, Сергей хмуро отдал их Ивану, и тут же уехал назад в деревню.

Иван вернулся в приемный покой и сидел до ночи, пока одна из сестричек не сжалилась и не пропустила его к матери в реанимацию.

Мама лежала там одна, лицо ее было желтушного цвета, и шея, и руки, и настолько это была не мама, что у Ивана комок к горлу подкатил, но вот открыла глаза и попыталась улыбнуться.

Из-под одеяла у нее свисала трубка, куда стекало что-то черное, трубка уходила куда — то под кровать.

— Вот и Ванечка, богатырь мой.

Он сел прямо на пол, так были видны мамины глаза, потом уткнулся лбом в теплое родное плечо, и замер. Мама сделала то, что и в детстве-то редко делала — поцеловала его, в седеющий уже, висок.

— Сынок, там, на подоконнике бульон куриный еще теплый, ты выпей, а то пропадет.

— А ты?

— Да мне нельзя, это племянница Настя принесла, выпей, выпей, мне на радость.

— Прости меня, мама.

— Так ведь я Ванечка, давно простила. Это вот Сережа, зол, что навроде, если бы не ты, то он бы уехал мир повидать. Так ведь я его не держала у юбки, сам женился, сам домом обзавелся, и жена и дети, и уж скоро внучка будет, а все злобу на тебя копит. Вот и сегодня, взял да уехал, нет, чтобы при матери помирится.

Потом он расскажет ей про снежную женщину, а мама возьмет с него обещание сходить в церковь помолиться за упокой неприкаянной души.

— А ведь я ее Ванечка видела, мне считать велели, наркоз дали, тут я ее и увидела, стоишь ты в степи, а рядом она летает, я так испугалась за тебя, что даже наркоз никак меня не брал. Доктора сердились, пьяницей обзывали.

Мать заплакала тихо, безобидно, на лбу от долгого разговора выступил пот, и Иван, достав платок, вытер ей и лоб, и глаза.

— Я их не виню, работа адская, платят мало. Ты им сынок, все как положено, конфеты, коньяк, не скупись, с того света меня старуху вытащили.

— Все сделаю мам, и с братом помирюсь, а я ведь совсем осесть думаю в деревне нашей.

— Неужто? Вот радость нежданная.

— Да, стаж уже есть, вот слетаю, документы оформлю, а с братом я помирюсь, мама непременно, помнишь, как мы вместе пироги пекли? Вот приеду, соберемся все вместе и таких пирогов напечем. Ты главное поправляйся.

В палату заглянула медсестра, и шепотом позвала мужчину.

— Все, хватит, завтра в общую палату переведут. А что у Вас на голове, шишка? Давайте обработаю, как положено.

Женщина и рану промыла, и смазала чем-то, рука у нее была такая легкая, Иван даже успел задремать.

— Ну вот и все, а вам ночевать есть где? — разбудил его лаковый голос медсестры.

Она была миловидна, лет на десять младше, но мужчина, так ничего и не понял из ее женского призыва, поблагодарил, положив в карман халата деньги, ушел.

Ровно на Михайлов день маму забрали из больницы, приехал зять Сергея, Иван всю дорогу держал маму за руку, та дремала от слабости всю дорогу.

Мамин дом встретил детскими голосами, нестройным пением снохи и племянниц.

Маму посадили за широкий стол, под образа, а верховодила всем племянница Ивана — Настя. Высокая, дородная, на восьмом месяце беременности, она ловко управлялась и с сестрами, и с тестом.

— Ишь, какая, — одобрительно сказал вслух Иван, и Сергей его услышал, и гордо улыбнулся. И стало понятно, что зол он был не за себя, а за мать, за то, что Иван не ехал так долго, а звонил и писал редко.

Под мамины расстегаи с рыбой, Иван и Сергей пили, чистый, как слеза самогон.

Мама, сильно похудевшая, сидела во главе стола, и улыбалась. Руки ее, не привыкшие к безделью, теребили край, той самой «праздничной» скатерти с мережкой.

— Ваня, Ваня, ты за упокой подал в церковь?

— Так ведь мама, имя то уже никто и не помнит, я за нее сам молюсь.

— И то верно, я тоже молюсь.

Иван опрокинул рюмку и умолчал о жутких снах, в которых снежная женщина, звала его суженным, и просила подарить ей ребенка.