Елена Ткач - Перстень старой колдуньи

— Вот видишь, Санечка, — сдерживая смех сказала Ольга, — хоть ты и строитель, а такой простой вещи не знаешь! Раньше так часто строили — в тридцатых годах. Дома гостиничного типа или что-то вроде того — в них не было ванной. Тогда считали, что полезнее мыться в бане. Я знаю, такой дом есть в Чудовом переулке возле «Парка культуры». И тут в Сыромятническом такой же, — я узнавала. Только здешние жильцы все-таки сделали ванну… правда на месте кухни.

Тут мама не удержалась и фыркнула, глядя какие рожицы корчит ей муж, зная что она видит его отражение в зеркале.

— Ага, значит без кухни! — хмыкнул папа. — Что ж, дело хорошее. В самом деле, зачем нам кухня? А?! Ляля, ты как считаешь? Ты ж от неё вечно стонешь — мол, быт заел! Так вперед, обойдемся без быта, я согласный… Ну, вы меня уморили. Все, мчимся домой, я уж оголодал с вами как собака!

— Пап, ну пожалуйста, притормози! — взмолился Никита. — Посмотри как тут здорово! А квартира там очень дешевая для трехкомнатной в центре перепланировку сделаем… и будет кухня. Ну, пап…

Санчо едва было не взорвался, — а взрывы его обладали столь сокрушительной силой, что жена с сыном как минимум пару часов после старались его не трогать, — но Ольга обняла его сзади и стала тихонько что-то нашептывать. Он заворчал, потом затих, потом расхохотался, дернул головой и резко вывернул на автозаправку, чтоб развернуться. Такони оказались в тот вечер в этой квартире, чтоб остаться здесь навсегда.

Она им и в самом деле понравилась — просторная, теплая, с высокими потолками и с окнами в небо, — а им уж так надоело глядеть во двор «с высот» своего первого этажа… Дом был светлый, кирпичный, сталинский.

— Да-а-а, в те времена строить умели, — констатировал папа, выглядывая во двор из окна высокого седьмого этажа. — Это вам не современная панельная душегубка, по которой ветер гуляет и зуб на зуб не попадает от холода. А внизу стадиончик — с ребятами в футбол погоняем — тряхнем стариной!

А когда они, чтоб чуть-чуть прогуляться, спустились к Яузе и обнаружили прямо напротив их переулочка маленький островок, а на нем самый настоящий шлюз, когда мама перегнулась через чугунный парапет набережной и в лицо ей дохнуло свежестью от падавшей с шумом воды… все трое, не сговариваясь, решили: они будут жить здесь! И когда мама вдруг почему-то расплакалась, отец крепко обнял её за плечи, встревоженно заглянул в глаза.

— Что ты, Лялька? Что это с тобой?

— Ничего, — всхлипнув, ответила Ольга. — Просто это от радости. Знаешь… я с детства мечтала жить возле Яузы. А тут ещё этот шлюз… такой свежестью пахнет! И землей! У нас в центре не пахнет землей…

— Но это же тоже центр! — подхватил Никита.

Его глаза за круглыми стеклами очков повлажнели — он и сам не знал, отчего ему вдруг до смерти захотелось остаться в этих краях и жить в этой квартире.

— И там такой коридорчик странный… длинный… совсем как в доме у бабушки. Помнишь, пап?

— Ох, ребята, шут с вами! — покачал головой папа. — Решили, берем! Только такие идиоты, как мы, могут купить квартиру, которую надо практически всю перестраивать… из-за шлюза и коридорчика!

И вот теперь Никита тут, дома. Дома… Он ещё никак не мог привыкнуть к этой мысли и от волнения все шагал по комнатам, не зная, чем толком заняться и где на ночь пристроиться. Сегодня с самого утра здесь уже появились рабочие и начали все крушить: полы, перегородки, старую сантехнику. Ими руководил папин приятель Сережа — Сергей Александрович Овечкин — личность весьма загадочная и притягательная. Во всяком случае для Никиты…

Этот человек обычно хранил серьезность и при этом умел так тонко и вовремя пошутить, что все страхи запуганного предстоящим ремонтом клиента развеивались в дым… По мановению его руки в разных концах Москвы начинали разносить в прах старые обветшалые квартиры и сооружать на их месте новые по самому современному слову строительной техники и дизайна… Но мало того — Сергей увлекался живописью, был её тонким ценителем и знатоком, а недавно стал владельцем собственной галереи. Как он сочетал в себе это — талант организатора, твердый взгляд реалиста и душу художника — один Бог ведал… Мама говорила, что это истинно русский характер, что на Руси все настоящие мужики были такими: дело умели делать, знали цену деньгам и при этом всегда их тянуло подняться над суетой бренного мира — духом стремились к вечному, к красоте… Папа называл Сергея Давидом-строителем и очень его уважал, а Никита… Никита его побаивался. Очень уж смущал его ироничный и проницательный взгляд папиного приятеля — парню казалось, что тот подсмеивается над ним.

Он вообще был очень стеснительным — Никита по прозвищу Кит. Вытянувшись за последний год едва ли не под метр восемьдесят, — и это в его-то четырнадцать! — он страшно сутулился, ходил, согнувшись под углом в сорок пять градусов — носом землю клевал! — как, смеясь, говорила мама, без очков плохо видел и не знал, куда руки девать… Он был страшно обидчив, но отходчив, сторонился девчонок, потому что не знал как себя с ними вести, и целые вечера проводил на диване за книжкой. Ни спорт, ни дискотеки, ни иные забавы сверстников его не интересовали.

Типичный книжный червь! — так аттестовывал его папа, и Никите казалось, что отец был в нем несколько разочарован. Ведь он возлагал на сына большие надежды — хотел, чтобы тот многого в жизни достиг, а Никита до сих пор не проявлял интереса ни к одной из престижных ныне профессий.

— Тебе лишь бы подальше от жизни спрятаться! — как-то в сердцах бросил папа. — Только бы фантазировать, да витать в облаках как девчонка! Смотри, сын, тебе жить…

Никита действительно любил фантастику. В детстве он «заболел» Грином, какое-то время мечтал стать капитаном, потом не на шутку увлекся Толкиеном, его знаменитой трилогией «Властелин колец» и даже одно время посещал сборища Толкиенистов — ребят, влюбленных в книги этого английского писателя. Они собирались в Царицынском парке, весьма серьезно, как им казалось, обсуждали разные философские проблемы и считали себя ужасно «продвинутыми». Но Никита там не прижился — беготня по парку с самодельными мечами, призванная изобразить героев Толкиена, показалась ему пустой театральщиной. А насчет философии… он не думал, что станет умнее, если с пеной у рта будет доказывать кому-то, что тот не прав.

Гораздо интереснее было погружаться в мир любимых писателей, впитывать от них то, что казалось ему самым важным, самым стоящим в жизни… Для него это было странное чувство присутствия тайны, какие-то особые её вибрации, которые он ощущал почти столь же явно, как тепло маминых рук. Ему казалось: стоит только настроиться на нужный лад, сосредоточиться и и тогда… тогда мир внезапно приоткроет дверцу в неведомое. Он знал, что жизнь гораздо сложнее той, о которой пишут в газетах. Он верил художникам и поэтам и не верил тем, кто говорил, что все их фантазии — чушь собачья! Он был чуточку не от мира сего, и знал, что эта его особенность пугает родителей. Но поделать с этим ничего не мог! Он верил в чудо и ждал чудес, и только этим жила его чуткая впечатлительная душа.