Сергей Арбенин - Собачий род

— Ась? — как ужаленная повернулась баба. Стопка газет рухнула с холодильника, и вместе с газетами — всякая всячина: Алёнкины заколки, расчёска, фантик от "чупа-чупса", календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.

— Ты зачем, баба, иголок в порог набила? — повторила Алёнка, дыша с трудом, открытым ртом.

— Дык… А ты откуда знаешь?

— Видела.

— Ну… Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила… Примета такая…

— Нет, — сказала Алёнка.

— Чего — "нет"? Вру я тебе, что ли?

— Это не от покойника, — упрямо повторила Алёнка. — Это — от Него.

— От кого — "от него"? — удивилась баба. — Это от которого?

И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:

— Так, значит, и к тебе ОНО являлось?

И потом, после паузы:

— И кто же это?

Алёнка промолчала.

Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.

— Ну, не бойся. Теперь ОНО не придёт больше…

— Я и не боюсь.

— …Теперь не придёт, — повторила баба, не слушая. — Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нелюдь наступит — и не заметит…

— Я и не боюсь, — прошептала снова Алёнка. Ей вдруг стало больно и обидно: "нелюдем" баба иногда, в сердцах, почему-то называла папу Алёнки.

Баба вспомнила про аспирин. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.

Алёнка взглянула на неё огромными, горячечными глазами.

— Баба, — сказала тихо. — Убери иголки… Вытащи их из порога…

— Ну вот! — вдруг рассердилась баба. — Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги себе смотри — и не наколешься.

— Я не наколюсь. Я… я просто умру, — сказала Алёнка.

Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом бесшумно выпали из её задрожавших рук.

Баба побелела, собралась с духом и крикнула:

— Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! "Умру!" Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.

Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.

— Баба, — попросила тихо, — Ты пока никуда не уходи.

— Ладно, ладно! — тут же согласилась баба. — После схожу. К соседке, Вальке, — она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезёт, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может, от аспирина-то легче станет.

"Не станет", — подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.

И как только закрыла, — всё завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала засасывать Алёнку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, распускалось огненное, кровавое, страшное — не то цветок, не то пасть…

Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: "Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился".

Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку, по временам вздыхая.

Потом сказала тихо:

— Сглазили тебя, видно. Или вправду нечистый извести хочет?

Она перекрестилась.

В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино лицо.

Баба взглянула, вскрикнула.

— Алёнка! Алён!! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего — "умру"! Я тебе умру! Мала ещё! От горшка два вершка, а туда же!.. Всё оно, папкино воспитание. Ох, прости Господи!

Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.

Алёнка не шевелилась.

* * *

Нар-Юган

Глубоко под снегом и льдом, в замёрзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.

Но в нём зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.

Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше — по мёртвым жилам.

А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, — но застучало, и больше уже не останавливалось.

Тарзан шевельнулся.

Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.

Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.

Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мёртвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.

Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.

Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мёртвого пространства, — но он был жив!

Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом — по бескрайнему промёрзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег — пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.

Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперёд, к неведомой и невидимой цели.

Так шёл он, пока не спустились сумерки. И шёл снова — пока звёзды не усыпали мглистое небо.

Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.

В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрёл, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, — всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.

Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.

Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.

"Оказывается, ты живуч, шакалий выродок! Живуч, почти как кошка!" — сказала Белая.

Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.

"Но я сама виновата, — снова зазвучал её низкий бархатистый голос. — Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты — выродок. Последний из проклятого собачьего рода".