Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

И вот она снова здесь. Убийство Оли и ребенка не пошатнуло мироздания, ничего не изменилось, ничего никогда не изменится. Алекто никогда не принимает участие в расправе, она молчаливый корифей, лежащей на склоне. Ее глаз пронзает Парцифаль, и Юлия не сомневается, что черное зияние смотрит именно в нее. Больше здесь никого нет. Кот и двое его хозяев уехали. К кому-нибудь в гости или к толерантным родителям. Все это не имеет значения, хотя она знает, что один является врачом, а другой архитектором – дом-чудовище по старой влюбленности делится с ней жизнью новых хозяев. В основе его садисткой привязанности то, что их с Юлией связывает правда. Она единственная знает, что является душой его комнат. Он – единственный знает, зачем она убила женщину и ее ребенка. Возможно, эту историю он так и оставит тайной. Ведь у женщин всегда найдутся причины ненавидеть друг друга. Даже у таких, как Юлия, в чьей душе Бельгия, есть причины для настоящей всепожирающей злобы. Там, где нет места любви, всегда найдется люфт для бесконечного отмщения человечеству. В какой-то степени она тоже является фурией, прекрасным чудовищем с модной стрижкой. У нее нет мужчины, но есть платиновые запонки. Ателье шьют по ее заказу. Убийство – это не вопрос цели, это вопрос участия. И, конечно, Парцифаль хорошо знает об этом, ведь именно он в нужный момент случайно дернул красным ковром на лестнице, и актриса свернула шею. Алекто, Тисифона и Мегера. Они всегда здесь, шварцвальд – это просто твое сердце, древо твоей семейственности сплетается ветвями домашнего насилия и всеобщего унижения, бесплодие этой смоковницы позволяет тебе зарабатывать деньги. Однажды Юлия просто купила билет в Волоколамск. Город похожий на темноту. Его фотографии часто печатают в журнале «Антиафиша», один из тех городов, куда никогда не покупает билеты с добрым сердцем. Юлия как вырвана из контекста этого города. Так же, как она была вырезана из контекста детского лагеря и пришита к его фотографии грубыми нитками. Иногда жизнь оказывается суррогатом, и это нормально, а бенгальский огонь – просто случайным бликом на глянцевой поверхности презерватива. Твоя путеводная звезда, дом твоей великой любви – все это когда-нибудь окажется банальной частью твоей памяти, смешанным со всем остальным. И тогда ты просто едешь в Волоколамск, чтобы сделать необходимое. Даже если это – убийство женщины и ее ребенка. Ты сделаешь это в ее квартире. Где бабушкино зеркало на стене, и в нем отражены провинциальные иллюзии. На каком-то кругу ада ты принимаешь эти иллюзии, ты пропитываешься к ним жалостью так же, как к тем мужчинам, которые ебутся на полу твоей гостиной. Ты понимаешь, что все это сплетено мойрами. И чудовище с сейфом в груди, и твоя собственная холодная грудь второго размера, и все убийства на земле. Тогда ты проникаешься всеобщей жалостью, и становишься одно из милосердных дочерей хаоса. Алекто с яростной жалостью смотрит на заточенных в Парцифаль, в тех давно мертвых, кто поднимается на склон шварцвальда. Алекто знает, что не все могут утонуть в воображаемой любви к котику или докторской диссертации, многим приходится утопить себя в жизни. В тьме Волоколамска. В вечных воспоминаниях. В изучении античной космогонии и биографии двенадцати цезарей. Юлия очень спокойна. Она покупает сигареты и пытается не разглядывать город. Она видела достаточно пустого и безнадежного. Поэтому это убийство – в какой-то степени тот удар милосердия, в котором отказали самой Юлии Тисифона и Мегера.

Женщина открывает дверь, и ребенок прижимается к ее ноге. Юлия не скрывает зачем пришла. Она как Ума Турман, и она не хочет лгать Биллу. Оля знает, что у Юлии есть веские причины рисковать своим благосостоянием и статусом. Пусть вечная ночь заберет их жизни. Юлия думает о своей любви, о своей жизни, о Парцифале. Она слышит, как комкается реальность. Будто из шарика выпускают воздух, вначале медленно, а потом происходит коллапс, и он улетает на Юпитер силой собственного умирания. Все на мгновение исчезает, а потом уже женщина и ее дочь оказываются мертвыми.

…шварцвальд в крови рассвета, красивый и праздничный, как возвращение Одиссея или студентка, осилившая «Одиссею», лазуритовый ручей и опутавший холм Парфенон. Колоннады, белый мрамор, первобытное лакшери. Оля понимает, что ребенок пропал. Его нет, и она бежит вверх, оступается, падает в весеннюю грязь, поднимается, и бежит вновь. Туда, наверх, где огромные статуи трех вещих сестер. И хребет Алекто на заднем плане. В ЭТОМ шварцвальде глаз ее полон жизни, и уже нельзя подумать, что ее круп – является частью скалы. Движется мясистое око, и рука шевелит огромными когтями, зачерпывая воздух. Оля рассматривает хребет – всего пару мгновений, ведь это не имеет значения, где-то котенок, затерявшийся на огромной Пьяцца Ля-Морт. Она успевает увидеть порванную кожу Алекто, и взвинченный сквозь прореху позвоночник, а потом уже вбегает в храм вещих сестер. Атропос уже наточила ножницы, но Оля не разбирается в античных символах. Все эти гуманитарные знания бесполезны перед жестокими фантазиями о вечной любви. Она бежит, и скользок мрамор, и колоннады, в прорехи которых постоянно виден наполненный фатумом и обреченностью глаз Алекто. И, наконец, на самом конце своей нити, она вбегает в темную комнату. Мраморный подоконник огромного окна, увитый красивым виноградом. Это спальня патриция, где он занимается любовью со своими наложницами. Здесь нет игры в любовь, здесь вино льют на теплую податливую грудь и облизывают его жадным движением языка. Сейчас на кровати лежит окровавленное нечто, широко раздвинув ноги. Там женское зияние. Enter the Void и сказание смерти. У Мегеры нет головы, но на ее освежеванной шее еще один глубокий разрез. Это не попытка усекновения, это – удар унижения. Это и вечный символ человечества, убивающего дважды. Она лежит, теребя свою голую от кожи грудь, но потом становится ясно, что это не грудь, а свинцовый ящик, внутренность которого мечтают о человеческом мясе. Шесть влево, четыре вправо, щелчок, сейф открывается. Тисифона держит маленькую девочку за шею, и разглядывает в прорези бело-зеленой маски красоту виноградника. Возмездие и возвращение к природе одинаково ценны для ее перстней. Рука резко опускается вниз, и мраморный подоконник врезается в детскую голову. Это не возмездие, это раскаянье. И в самом конце Оля разглядывает их до конца, противоречащих истине, что чудовищ не существуют. Ее мама говорила, что нет, не существует, все, что вокруг тебя, – это любовь. Но все матери лгут. Наверное, чтобы оправдать собственное прошлое. Или от любви. Шесть влево, четыре вправо, щелчок, жизнь Оли заканчивается.

Она закуривает – Vogue ментол, и на белых подвернутых манжетах легкие капли крови, подносит сигарету к губам и оставляет на ней пунцовую помаду, ее зовут Юлия, как многих античных императоров. На тонких запястьях первая старость. Она сидит на кровати. Что-то скрипит и дышит или они все еще здесь. Юлия зовет их по именам, но они никогда не откликаются на имена. Тисифона, Алекто и Мегера. Она знает, что их зовут так или как-то иначе, но эти имена – наиболее точные из всех. Их невозможно забыть, мы выпиваем их из материнских груди, мы выпили их – много кругов назад – из вымени капитолийской волчицы. А она слышала, как эти имена шепчет ночь: любовный лесбийский экстаз и легкие опасения. Даже волки знают, что нельзя забегать на северный склон шварцвальда – там, где начинается хребет Алекто, белоснежный исполин изморози, морошки, переливающегося лазурита и черных внутренних рек.