Марина Воробьева - Авиамодельный кружок при школе № 6 (сборник)

– Вот тут они и похоронены: Петр, Павел, Максим, – голосом деловитой дачницы, показывающей гостям клумбу с гиацинтами, очень буднично сообщила Нина. – Вот тот, у которого нет носа, Паша. Кстати, Пашка, это же ты его отбил?

Пашка блестел влажным лбом в темноте и сосредоточенно смотрел в пляшущее пятно фонарика перед собой. Никто не смеялся – кто знает, в какой истории помянет тебя Нина в следующий раз.

Ее рассказам не было конца: потайная газовая камера Старой Войны под теплицей у пожилых Сесицких, трагическая тайна семи сыновей директора школы (мы знали только об одном его сыне, упыреватого вида дядьке с трясущимися руками, которого контузило за три дня до Старого Перемирия), истинная причина вдовства бабы Лизы (Нина говорила, она застала мужа в постели с собственной племянницей, племянницу спустила с лестницы, а мужу стала трижды в день подсыпать отраву в питье, от которой у него плавились внутренности и чернели конечности, пока однажды он просто не остался лежать в кровати горсткой бесцветного пепла, которую Лора случайно рассыпала по комнате, и теперь она каждый день моет, моет, моет полы и стены и стирает белье, на котором уже давно никто не спит, каждый день стирает, так-то).

Казалось, что о каждой семье, о каждом уголке нашего городка она знает свою, другую историю, узнав которую мы никогда не сможем смотреть на них по-прежнему. Истории эти обрастали именами, датами, деталями, которые бесповоротно делали их реальными и оттого ужасными – настолько, что даже дома, лежа в постели, мы прокручивали их в голове снова и снова, пытаясь успокоить колотящиеся сердца.

И никогда не задавались вопросом, откуда она все это знала: знала, и все тут.

Страшнее Нининых рассказов были только Нинины рассказы про рыжий лес, на границе которого мы все время отчаянно балансировали во время наших прогулок. Рыжий лес был запретной территорией – во время Старой Войны там творилось черт знает что – какие-то испытания, людей ли, оружия, но перед самым Перемирием он стал ржаво-рыжим, ровно по своей границе: березы, ели, трава, даже вода в лесном ручье – все стало закатно-тусклым, как сквозь стеклышко от пивной бутылки. мы бы не сунулись туда под страхом смертной казни, да никто из города туда не совался – несмотря на то, что раз в полгода по дороге к тупику подъезжали грузовики, из которых выходили какие-то люди в защитных скафандрах, которые делали их похожими на гигантские батарейки, слушали писк в умных машинках и поправляли висящую на въезде табличку с надписью «Безопасная зона». В отличие от Нины, табличке было мало веры.

…В рассказах о лесе Нина отпускала поводья и пускалась во все тяжкие, порой превосходя саму себя: страшные стоны, которые доносятся из леса по ночам, странные следы, остающиеся иногда на песке ровно на его границе, тихо падающий из ниоткуда в июне снег, который видел ее брат, о чем рассказал на ужине, а потом исчез. После таких вечеров мы добирались домой на ватных ногах, малодушно держась за руки (хорошо, хорошо, только я и братья Кобейко держались за руки, а Пашка держал марку и скупо освещал нам дорогу фонариком), и долго лежали поверх застеленных кроватей, считая редкие мелькающие отблески фар на грязных потолках. Уснуть мы не боялись: наша новая реальность оказывалась страшней любых снов. Правда, Валик все-таки стал орать по ночам, а младший Кобейко однажды напрудил в штаны, когда к нему из белых простыней вышла баба Лиза с кружкой компота – мы узнали об этом, подслушав разговор расстроенных матерей, но ничего им не сказали: тогда престижная дружба с Ниной, которой они втайне были так довольны, была бы сведена ими же на нет.

Лето подходило к концу. Через центр потянулись караваны машин, набитых пожитками, – видимо, дачники возвращались в города. Вода в бочке так и не превратилась в текилу – уставшая от борьбы мама Кобейко отнесла уцелевшие кактусы на работу. Валика мать словила на попытке стащить отцовский нож и заперла его дома на все выходные. Нина пропустила уже три занятия музыкой: каждый день мы по привычке собирались у облезшего розового крыльца и ждали ее до самых сумерек, но она так и не появилась.

– Давайте к ней сходим? – на пятый день не выдержал выпущенный из-под стражи Валик.

Мы все посмотрели на Пашку. Он оторвал вихрастую голову от старого телефона Валика, в котором по экрану ползала неповоротливая змея из кубиков, и сказал:

– Да, пойдем. Что-то тут не то.

В первый раз мы шли к Нине так рано. Небо было туго обтянуто серыми низкими облаками, вдали что-то надсадно громыхало.

– Давайте скорее, пока дождь не начался, – заныл младший Кобейко, и мы припустили вперед. навстречу по дороге со стороны рыжего леса стремительно неслась длинная колонна грузовиков вроде тех, на которых приезжали люди в костюмах-батарейках. Мы отпрыгнули в сторону и стали считать грузовики.

– Двадцать пять. Это слишком много – одними губами сказал Пашка и повторил: – Что-то тут не то.

Мы прошли мимо озера. По нему шли мелкие круги, дробно взрывая гладь воды, словно изнутри. Дождя так и не было. Нам стало совсем не по себе.

– Пашка, если ты еще раз скажешь, что что-то тут не так, я тебя ударю, – доверительно сообщил старший Кобейко.

Пашка выразительно молчал.

Наконец мы дошли до Нининого дома. Свет не горел, калитка была открыта. Мы по очереди заглянули во все темные окна. Внутри был полный развал – казалось, что жильцы дома покидали его в спешке.

– Они уехали? – услышал я собственный жалобный голос.

– Нет, их съел генерал Мицкевич, – раздраженно сказал Пашка, – конечно, они уехали, вопрос куда и почему.

Снизу, со стороны леса раздался сдавленный вопль младшего Кобейко. Мы кинулись вниз по склону и едва успели затормозить: прямо на границе с лесом младший Кобейко стоял с безвольно открытым ртом и в ужасе смотрел на обломки ограды и стену деревьев перед собой. Абсолютно черных деревьев.

– Почему они теперь черные, почему они черные, почему они такие черные? – заскулил старший Кобейко. На него никто не смотрел.

За спиной снова громыхнуло – очень близко и отчетливо. Над головой низко пролетел грузный вертолет. С дороги вкрадчиво потянуло запахом паленой шерсти.

– Пошли, – скучным голосом сказал Валик.

Мы молча подошли к разломанной ограде и сделали шаг вперед; лес послушно проглотил нас.

Покойники обычно приходят на смену погоды, это все знали: Аркадий, Осин дед, приводил затяжные дожди, а за Тархановым обычно тянулся вязкий, изматывающий зной, в который только и можно было, что лежать за покосившейся беседкой и лениво гонять мух ворсистым лопухом. Байкины шумно вваливались всей семьей, однажды не вернувшейся с озера, и могли по пять дней кряду с грохотом гонять по небу чернильные клочья туч, кидаясь то в дождь, то в град, то в лютый ветер (впрочем, и при жизни они не отличались кротким нравом). А потом рыжая Рита приносила затишье, и воздух становился кротким, прозрачным, безмятежным, как когда-то Ритины глаза, и Осе казалось, что если долго всматриваться в это серое небо, то можно словить ее сонный взгляд; и он всматривался, и ловил – у Оси была кровать возле окна и много времени.