Владимир Леский - Чёрный став

— А где ж Корнию, мамо?..

— Чего там еще надумала? — сердито сказала старуха.

— Спи! А то такого всыплю, что и думать про него не захочешь!..

Марынка тихо улыбнулась, положила руку под щеку — и снова заснула. Улыбка так и осталась на ее ярко заалевших губах…

Одарка пошла в кухню, где ворочался на скрипучей лавке старый псаломщик.

— У-у, анахвема, чертяка бессонная! — выругала она его мимоходом. — Всю душу вымотали, еще мало!..

Она легла на свой сенник у печки, зевая и бормоча с сердцем:

— Уже в домовине отдохну… как заховают…

В хати стало тихо и сонно…

Марынка спокойно спала до утра. Когда взошло солнце и заглянуло к ней в окно розовыми, светлыми, точно омытыми в утренней росе лучами, облив нежным теплом ее лоб и веки — она открыла глаза, приподняла голову, по-смотрила кругом — и тихонько засмеялась. Хорошо проснуться и встретить летнее утро, потом опять положить голову на подушку и задремать в теплых лучах раннего солнца!..

Она вдруг увидела на себе, у самого подбородка, край свитки, от которой знакомо, приятно пахло полем, дорожной пылью, лошадьми, дегтем. Марынка потянула носом, жмурясь от удовольствия, потом прижалась губами к свитке, завела глаза под веки — и так и заснула, вся озаренная солнцем и своим первым девическим счастьем…

Встала Марынка когда солнце уже высоко стояло в небе. Старая Одарка встретила ее сердитым ворчаньем:

— Спишь, как панна какая! Уже люди пообедали, а ты только прокинулась!..

Марынка засмеялась. Ее тело точно было налито солнечной теплотой, в груди что-то радостно дрожало, щекотало. Она ничего не помнила, что было с нею ночью, и долго стояла над свиткой Наливайко, стараясь понять, как она попала к ней на постель, — но так ничего и не поняла. Она нагнулась к ней, потерлась щекой о ее жесткие ворсинки — и засмеялась. Придет он — она его и спросит, зачем он закутал ее ночью в свою свитку. Вот и все!…

День был будний, а Марынка чувствовала себя совсем по-праздничному; ей даже захотелось одеться, как на праздник. Она открыла свою скрыню, в которой хранилось ее приданое, вытащила оттуда белую полотняную рубашку, вышитую на груди, плечах и внизу широкой каймой из пестрых узоров крестиками, и надела ее поверх своего домашнего платья, подпоясав под грудью вышитым же пояском. Распустив волосы, она долго смотрелась в осколок зеркала…

Пришла Одарка с подоткнутым по-будничному грязным подолом, постояла у двери, глядя на новую причуду дочки, и ворчливо сказала:

— От так и пойдешь на улицу — в рубашци? А что люди скажут?..

Марынка нетерпеливо отмахнулась от нее рукой.

— Та не мешайтесь, мамо! От еще беда какая — люди!..

В этой рубашке видел ее прошлым летом один художник, от которого Марынка узнала, что так одевались украинские девушки в старину и что она в этом наряде похожа на кочубееву дочь Марию. Марынке это понравилось, к этой рубашке она почувствовала особенное уважение; она надевала ее редко, только в особенные минуты, и в ней она воображала себя дочерью богатого, владетельного князя Кочубея…

Она так до вечера и проходила в этом платье, поджидая Наливайко. Он пришел лишь на закате, когда солнце уже низко висело над кочубеевским садом. Наливайко был хмур и смотрел на девушку исподлобья.

— Какая ж ты красавица, Марынка! — угрюмо, с кривой усмешкой сказал он. — Лучше б я и не видел тебя!..

Девушка смущенно засмеялась, с довольным видом оглядывая себя.

— Я теперь не Марынка! — сказала она, откинув назад голову, отчего все волосы ее ярко заблестели, всколыхнувшись на плечах и груди. — Я — панна Мария Кочубей! Вот как!..

— Ты такая ж панна Мария, как я попадья! — сердито сказала, выглянув из двери своим всегда злым лицом, Одарка. — Сором один, та й годи!..

Она тотчас же скрылась за дверью, и через минуту уже слышно было, как она кричала на свиней, остервенело внз-жавших у запертой калитки, которую они тщетно силились поднять рылами, чтобы пролезть во двор:

— Та цытьте, чтоб вам позатыкало!.. У-у, хвороба проклятуща!..

А Наливайко, глядя на Марынку, хмуро думал — была ли она ночью у Бурбы в Городище, — и от этого его лицо становилось все темнее…

Марынка подняла вдруг на него влажные, сияющие глаза и снова, еще больше смутившись, опустила их вниз. Так ясно, тепло, ласково она никогда не смотрела на него. У Наливайко даже задрожало что-то в груди и от сердца сразу как будто отлегло. Он тряхнул головой, словно хотел выкинуть из нее тяжелую думу, и сказал, глядя в сторону:

— Я за свиткой пришел…

— Зараз принесу… — пробормотала Марынка и бросилась в хату.

Там она взяла его свитку со скрыни и прижалась к ней лицом, жадно дыша ее свежим полевым запахом; застыдившись самой себя, вся красная, она вынесла ее на улицу.

Наливайко взял свитку и вместе с ней — и руки Марын-ки. Она рук не отнимала, только отвернула лицо в сторону, заслонившись еще от него приподнятым плечом…

На семибалковской дороге в это время раздался глухой стук бубна, сопровождаемый тонким звоном бубенчиков. Там показалось густое серое облако, в котором, по мере его приближения, стало вырисовываться странное существо, непонятно, нелепо катившееся с холма и вздымавшее своим необычным движением целую тучу дорожной пыли…

Наливайко тряхнул руки Марынки и засмеялся. Он уже был совсем доволен: видно было, что Марынке не так уж неприятно, что он взял ее руки, а у такой гордой девушки, как она — и это уже много! Но бубен звучал уже совсем близко, Марынка потянула назад свои руки — и он выпустил их.

— Го-го! — раздалось с семибалковской дороги, из облака пыли.

— Га, Родивон! — весело крикнул Наливайко. — Здорово!..

— Эге! То ж таки я! А как же! — отвечало из тучи пыли странное существо, с неимоверными усилиями, но довольно быстро ковыляя на своих искривленных, с вывернутыми назад ступнями, высохших и негнущихся ногах. — Здравствуйте! Узнали — го-го — Родивона?

— Как не узнать? — засмеялся Наливайко. — За версту видно!..

— Эге ж! Таки видно! — согласился Родион. — А как же! Таку закорюку — го-го — из Конотопа забачишь!..

Он добрался до крыльца и сразу рухнул на землю, так как держаться на ногах мог только при движении, на быстром ходу.

Это был мужчина лет сорока, с круглым, здоровым, красным лицом и веселыми смеющимися голубыми глазами под нависшими густыми бровями. Подстриженные, как у многих хохлов, усы у него торчали под бульбообразным носом жесткой щеткой, бритые щеки и подбородок также были покрыты колючей седоватой щетиной. Тело у него было широкое, крепкое, волосатые руки огромной силищи могли бы с честью принадлежать какому-нибудь великану; и только его несчастные, никуда не годные ноги делали и все здоровое тело и сильные руки его тоже никуда не годными и заставляли его влачить жалкое существование нищего, побирушки, питающегося подаваемыми из жалости и ради спасения души крохами.