Елена Щетинина - 13 ведьм (сборник)

– Сгинь! – вдруг зашипели за его спиной так, что у него встали дыбом волосы на руках.

Судорожно сжав топорище онемевшими пальцами, он оглянулся.

Перед ним стояла старуха. Ее лицо напоминало череп – обтянутый тонкой кожей, мертвый и зловещий, узкие губы растянулись и вздернулись в диком оскале, из глубоких темных глазниц горели безумным огнем желтые глаза. За ее спиной покачивалась лампа, и вокруг бабки плясал десяток теней – каждая изгибаясь в своем безумном танце, каждая не похожая на другую, каждая вряд ли принадлежащая человеку.

– Одна баба не спит, – просвистело за дверью и захохотало – гулко, утробно, зловеще.

– Я тебя не приглашала! – хрипло каркнула бабка.

– Он меня пригласил! – взвыли за дверью, и та, выбитая какой-то неведомой силой, слетела с петель.

В проеме зачернело гигантское, могучее, не помещающееся в низкий и узкий проход – оно протиснулось с кряхтеньем и скрипом, пришепетывая и хлюпая. Сверкнули налитые кровью глаза – совершенно нечеловеческие, звериные, бешеные, жаждущие и алчущие.

Матвей с воплем поднял топор и кинулся на незваного гостя. Ударил раз, два – и топорище вырвали из его рук, дернув вверх так, что он подпрыгнул. На него отвратительно сладко пахнуло сырым мясом, а перед лицом клацнули белые клыки и брызнула едкая пузырящаяся слюна. Что-то ударило Матвея в грудь, словно молот, – хрустнули ребра, перехватило дыхание, и он отлетел назад, в комнату, пропахав спиной пол и ударившись затылком.

Лампа раскачивалась, не давая толком ничего разглядеть, – только метались тени, верещала старуха, грохотали и гремели падающие вещи и рычало и ревело что-то неведомое.

– Деду! – срывающимся шепотом забормотал Матвей. – Дедууу! Ты где? Деду!

Он сдернул куртку с полатей – и прогнившая тряпка расползлась в руках. Доски были покрыты слизью и плесенью – тут давно никто не спал. Да и не жил, наверное…

– Деду? – Матвей озирался в ужасе.

Комната приобрела совершенно иной вид – словно исчезло, испарилось, сползло, как пелена, какое-то наваждение. Стены не просто почернели и перекосились – сквозь трещины с палец толщиной был виден ночной лес. Половина потолка провалилась, оставив только торчащие балки остова, и над комнатой нависало звездное – тучи наконец-то рассеялись – небо. В углах в паутине не просто что-то трепыхалось – нет, там ворочалось и клубилось, периодически поглядывая на Матвея.

Матвей споткнулся, не удержался на ногах и полетел вперед, едва успев выставить руки. Больно ободрал ладони, локоть, ушиб колени – и чудом едва не расквасил нос. Приподнявшись на руках, выгнулся, чтобы увидеть, обо что же запнулся.

Этим оказалась плохо пригнанная крышка подпола. Она торчала одним углом вверх, скособочившись и рассохшись, на ней буйным цветом колосилась белесая плесень и тряслись комочки мха.

Матвей дернул проржавевшее кольцо на себя, хрипя от натуги и надрывая спину. Старые петли завизжали, по предплечью, щекоча, побежало что-то липкое и многоногое. Матвей, закусив губу, еле-еле удержался, чтобы не отпустить крышку и не начать отряхиваться.

– Деду? – громко шепнул он в полумрак подпола.

Ответа не было – но он и не ждал ответа.

Матвей ступил на ступеньку лестницы – нога соскользнула, и он съехал вниз, обдирая спину, задирая рубашку и чудом не свернув шею.

Дед был там. Он лежал в куче земли и песка, зарывшись туда наполовину – так, что виднелись лишь спина, затылок и кончики ушей. Лицо полностью было скрыто.

– Деду? – вскрикнул Матвей, подбегая, согнувшись, чтобы не расшибить голову о потолок подпола. Грудь болела, дыхание то и дело перехватывало, на ногу было больно ступить – но он не обращал на это внимания, охваченный страхом за деда. Дедушка-дедушка-дедушка, что с тобой, что?

Он схватил деда за плечи, потянул на себя – и тут же отпустил. Ему показалось, что он дотронулся до холодного камня.

Нет, нет, нет, его нельзя здесь оставлять!

Сцепив зубы, Матвей стал тянуть деда на себя, одной рукой разрывая землю. Влажная, липкая, она поддавалась с трудом, пальцы резали какие-то острые обломки, втыкаясь под ногти и вспарывая подушечки. Матвей шипел, морщился, стонал сквозь зубы, то и дело тряс рукой в воздухе – но рыл и рыл, рыл и рыл, не давая себе возможности передумать.

Над головой грохотало и топало, рычало и визжало. Потолок подвала трясся, и сверху сыпались труха, земля и многоножки.

– На моей коже сидит! – хрипло взвыло наверху.

Матвей вздрогнул. Пелена памяти лопнула – и перед глазами всплыли картинки детства…

– Скырли-скырлы, – скрипит плотно сжатыми губами дед, изображая медведя. – Скырлы-скырлы, на липовой ноге, на березовой клюке. Все по селам спят, по деревням спят, одна баба не спит – на моей коже сидит, мою шерсть прядет, мое мясо варит…

– Деду, а как медведь на липовой ноге ходил? – дергает его за рукав маленький Матвей. Эта сказка слишком странна для него и непонятна, он не видит в ней ни толка, ни смысла, ни морали – только один всепоглощающий ужас. – Как пират, да?

– Да, Матвейка, как пират, – нехотя соглашается дед.

– Деду, а зачем он за лапой пришел? Она же все равно отрублена была? – В мальчишеской голове не укладывается логика сказки, он не понимает еще, что у сказки может и не быть никакой логики.

– Ну… непростой это был медведь… – Кажется, дед тоже начинает сомневаться в том, о чем рассказывает.

– А к нам придет? – Матвей со страхом оглядывается на окно. Он помнит, что в двадцати минутах хода от их домишки находится медвежья берлога – и вдруг?..

– А зачем к нам? – рассеянно говорит дед, подбирая в памяти какую-нибудь другую, более привычную и известную сказку. – У нас же нет бабки, что его лапу украла…

Желудок резануло острой болью – а потом скрутило, стянув в тугой и жгучий узел. Что-то забилось в кишках, выворачивая их и разрывая, к горлу подкатился едкий пульсирующим ком – и Матвея вывернуло прямо на пол.

Он корчился, не выпуская деда из руки, тяжело дыша и роняя вязкую слюну. Полупереваренные куски мяса трепетали перед ним, двигаясь в каком-то хаотичном порядке. Они словно пытались сложиться во что-то – но их было слишком мало, поэтому они просто тыкались друг в друга, переворачиваясь и прилаживаясь.

Матвей взвизгнул и отпихнул их ногой. Потом еще и еще, вымазывая кроссовку в жире, желчи и слизи, втаптывая мясную жижу в землю, превращая в густую и вязкую черную грязь.

Что-то зашебуршало в дальнем углу – самом глухом и темном, до которого не доставали даже те жалкие крохи света, что падали из открытой крышки подпола.

Матвей, прижимая к себе деда, сунул руку в карман рубашки – вдруг слишком запоздало вспомнив, что там лежит спрятанный с вечера телефон, – выхватил аппарат и врубил фонарик.