Елена Щетинина - 13 ведьм (сборник)

Стало совершенно очевидно: маленькую Надежду, а вернее, то зерно, что прорастало в ней, пытались извести, используя заговор на погибель, подкрепленный гекатомбами. Причем на жертвенную кровь не скупились, сволочи, отдавая человеческие жизни сотнями. Но промахивались и промахивались, то ли благодаря совместным усилиям бабки Милы и ее селяниц, то ли соизволением кого-то еще, непостижимого разумом. В результате гибли другие: няня, родственник Плаксина, милиционер. В случае с няней Наденьку приговорили к так называемому синдрому внезапной младенческой смерти, а сработало проклятие на пожилой женщине…

Семья перешла в режим осажденной крепости. Дома пили бабкины отвары, за порог не выходили без оберегов. Переехали к тому времени в Новые Черемушки – в «царское село», то есть в комплекс цековских домов. Следующая попытка нападения произошла только через полтора года – одиннадцатого октября восемьдесят четвертого. Иван Прокофьевич прибежал сообщить, что в Омске – кошмарная авария с самолетом, небывалая по своему раздолбайству и с небывалыми жертвами. День и ночь Шурик с Таней просидели на нервах, а утром у девочки скакнула температура. Лечили от ОРЗ, а получили полиомиелит…

Дальнейшее – сплошной дурдом. Врачи настаивали на госпитализации в ЦКБ, а бабка Мила возражала, опасаясь, что дитя там добьют. И правда, бесовки кремлевские ходили в ЦКБ примерно как сейчас ходят на СПА. В общем, оставили Наденьку дома. И вылечили: полиомиелит в начале восьмидесятых был совсем не так страшен, как в пятидесятых. Только девочка заметно ослабла, устала сопротивляться.

А в апреле тысяча девятьсот восемьдесят шестого случился новый Чернобыль, подведя черту под всем хорошим. Тотчас дочь Непокатигробов начала чахнуть. От какой хвори – непонятно. Диагноза не было, врачи ускользали от ответов, обследования ничего не давали. Ребенка все-таки положили в ЦКБ, а результат нулевой: ни диагноза, ни лечения.

Бывают жертвоприношения такого масштаба, от дыма которых не спрячешься, от огня которых не поставишь заслонку. Это был тот случай. В жертвенную топку подбросили не людей, а страну.

Девочка быстро сходила в могилку…

Шурик кипятился:

– Давайте и мы какую-нибудь жертву принесем! Во спасение или как там у вас называется. Ивана Прокофьевича, например. Или меня. О, давайте меня! Я доброволец!

Почерневшая от переживаний Таня только и выдохнула:

– Дуралей.

А бабка Мила возразила ей:

– Слушай мужа, козочка, и мотай на бигуди! Даже когда он сам не понимает, что сказал…

Они уединились и долго что-то обсуждали.

На следующий день, справив день рождения внучки, бабка Мила отошла. Тихо, без мучений. Сидела на кухне за столом, положила голову на руки и – как заснула.

А потом в квартиру набилось много странных женщин. Шурика выгнали погулять. Наденьку оставили – это обстоятельство очень его поддержало, очень. Бабка Мила всегда знала, что делает, думал он, поглядывая на темные окна своей квартиры, за которыми мелькали огоньки свечей. Не могла она умереть так просто, лихорадочно убеждал он себя.

И был прав.

Когда уходит носительница родового ядра, силу непременно принимает наследница. В тот момент ею должна была стать Татьяна, беременная кстати. Для процедуры принятия, а вернее сказать – ритуала, все эти селяницы и заявились. Однако отвергла Татьяна силу рода, трижды отвергла – пред лесом, землей и водой, – напоив ею дочь Надежду. Получается, это можно, раз так оно и было?

Получается, можно.

И не стало рода Белозеровых.

Зато Наденька чуть ли не мгновенно оправилась…

Когда ей стукнет семь лет, когда пустит корни Державное ядро, никакие заговоры будут не опасны. Зажжется новый род – Непокатигробов. Но пока… Оставалось только дотянуть до этого времени, сохранив дочь в целости.

Вот почему молодая семья сей же час, с рассветом, покинула престижный дом в Новых Черемушках, сопровождаемая группой молчаливых и сосредоточенных женщин. Шурик, Татьяна, Наденька плюс полуторагодовалая Светлана. Не взяли из квартиры ничего, даже паспорта оставили. Бежали в чем были. И отцу не сообщили. Потом, через неделю, кто-то подбросит Ивану Прокофьевичу записку от них. Сели в машину одной из соратниц, и – прощай Москва…

Куда и с кем они уехали, неизвестно. Скорее всего, на восток, подальше от столицы. Возможно, в тайгу. Лес спасет и не выдаст, частенько вздыхала бабка Мила, вспоминая молодость. Но в том, что беглецов сопровождали преданные и опытные люди, сомнений нет.

В московской квартире на видном месте, на прикроватной тумбочке осталась фотография Шурика, которую Татьяна очень любила. В резной рамке вишневого дерева. Копию без рамки она унесла с собой – единственное, что взяла. На обороте обоих снимков было написано: «Мой хороший».

Деревушка сверху казалась маленькой, среди снега будто и незаметной вовсе. Огоньки да дымки над крышами – вот и все приметы. Но так ей уютно было в тех снегах, словно держал ее кто в широких сильных ладонях, баюкал бережно. И плыла она со своими дымками и окошками мимо снежно-тюлевой завеси, и смотрела странные сны о будущем, маячащем впереди лете. И будто не было в мире ни смерти, ни рождения, а только жизнь – бесконечная, как нетронутая простыня спящего поля.

– Ну и все тогда. И живите, – Геннадий неловко свернул договор, суетливо запихивая его в файл. Лист комкался и сопротивлялся – ручищи под топор заточены, не под бумажки. И сам бывший домовладелец был какой-то неловкий, будто неуместный своей громадностью в маленьких сенцах. И виноватый. Саню еще при знакомстве в агентстве смутила эта виноватость, будто Гена продавал не собственный дом – отчее гнездо, а пытался провернуть какую-то махинацию. Впрочем, тень великого комбинатора на этом простоватом лице и не ночевала, махинатор, судя по всему, из него был никакой, да и риелторы подтвердили: все чисто, покупай, дорогая Александра Сергеевна, владей безраздельно.

– Спасибо, Геннадий. Соскучитесь – заезжайте.

Он застенчиво улыбнулся, кивнул и вышел на крыльцо. После смерти родителей Гена приезжал проведать старый дом раз в месяц: проверял, не залез ли кто, не давал запустению проникнуть в родные стены. Говорят, одинокие брошенные здания быстро выморачиваются, умирают изнутри. Так и вышло: дом детства казался полутрупом. Каждая поездка сюда оставляла тоскливое чувство, словно любимые эти стены с укором взирали на наследника: «Бросил, уехал!» Дом надо было продавать, хоть и далось это решение непросто.

Медленно, будто запоминая впрок, Геннадий прошел по деревянному тротуару до ворот, шагнул на улицу. За оградой постоял возле своей «камрюхи», прощальным взглядом окинув окна. «Еще заплачет», – с опаской подумала Саша.