Михаил Анохин - Проклятая повесть

Смотрело это существо не на Ефима, а как бы сквозь него на что-то стоящее позади. Ефиму хотелось повернуться и посмотреть, что же позади него, но он не мог и веком пошевелить: так онемело тело перед тем существом.

– Я есть тот, кого видел Иезекииля, – сказало существо, не разжимая своих, точно ножом прорезанных, уст. – В мечтаниях своих ты возжелал меня узреть, и вот я.

Ефим хотел упасть на колени, но и этого сделать не мог, а существо продолжило свою речь:

– Перед Господом Нашим становись на колени, а я сила Господа, и велено сказать мне, что будешь ты пущен в мир людей как зеркало их помыслов, и будут тебе от того радость и горе. Знак силы моей, что на теле твоем не обнажай перед глазами человеческими, ибо знак этот тайный.

И было сказано ему о значении ликов этого видения, и об именах их, и поняла душа его премудрость устроения мира, но сознание Ефима осталось в неведении, как бывает со снами. Мы не помним, о чем нам снилось, но ходим долгие часы под воздействием этого сновидения, а то и годы, если не всю свою жизнь. Так сильно потрясается душа и запоминает нечто, чего не доступно сознанию.

С той поры Ефим ни перед кем не обнажал своё тело. И в церковь ходить не мог, потому, как еще на подходе слабели все его члены. Мучился поначалу тем, что не мог принять причастия, исповедаться, крест наложить на себя, но подумал, что в том и есть его «особый путь» в мире, и не без гордости о своей избранности думал так.

Когда Ефим вышел к людям, то оказалось, что его забросило в Кулундинскую степь, а вышел он к людям ночью в маленькое поселение около железной дороги Барнаул-Кулунда и потому вышедшая к нему женщина не увидела знаков на его теле, а, повинуясь инстинкту, вынесла одежду своего покойного мужа, хлеб, молоко и немного денег. Все это женщина делала молчком, молчал и Ефим, и ему было хорошо оттого, что она делала.

Не задумываясь особо, куда и зачем едет, Ефим очутился в Новоалтайке, да там и осел у одной вдовой женщины, которая заприметила его на вокзале и позвала к себе из жалости.

Вот что случилось с Ефимом Лоскутовым за пять лет до его встречи с Адамовым.

Отношения с этой женщиной поначалу складывались непросто, поскольку её, как и всех женщин, мучило любопытство. Она осторожно выспрашивала Ефимку: кто он, откуда?

Ефим рассказал о себе то, что посчитал возможным, но особенно трудным было объяснять, от чего он ушел из монастыря, (именно так преподнес Ефим свое необыкновенное исчезновение с монастырского покоса). Однако, раз соврав, пришлось придумывать и дальше. Ефим втолковывал, той женщине, что его вера запрещает ему обнажать свое тело перед лицом человеческим, потому он носит постоянно рубашки и в бане моется один.

– Вера моя православная, – говорил Марье Спиридоновне, (так звали женщину), – но на мне есть послух не обнажать тела на людях и не вступать с женщинами в интимные отношения.

Такое поведение постояльца очень огорчило и обрадовало одновременно Марию Спиридоновну, которой шел пятьдесят шестой годок. Огорчило, поскольку остывающая плоть нет-нет да вспыхивала желанием, а обрадовало потому, что лишало её всякой опаски насчет опять-таки этих желаний. Такова уж противоречивая натура женщины, желающей и страшащейся желаемого. Постоялец при всем при этом оказался домовитым мужиком и сумел обиходить и двор, и само строение, хотя и увечен, рук выше груди не поднимал. Так что хозяйка была вполне довольна им.

Вскоре Ефимка обнаружил у себя способность слышать то, что люди не слышат, и видеть то, чего нормальное человеческое зрение не видит. Правда, эти способности открывались у него только раз в месяц, в ночь полнолуния.

В такие ночи, еще засветло, уходил Ефим далеко за город, так чтобы огни городские не мешали видеть, невидимое обычным очам. Эльфы, гномы, духи ручьев, родников, рек и души деревьев и трав открывались ему в такие ночи. Видел он и пролетавшие страшные сгустки тьмы, пожиравшие на своем пути эти элементалии. Рассказать о виденным Ефим не мог, хотя пытался раз или два, но получалось при этом все не так, как оно было в действительности, потому что нет в языке человеческом ни образов, ни слов, соответствовавших увиденному.

В такую-то ночь он и встретил случайных людей на обочине дороги и увидел тайным зрением своим среди них одного, которому, суждено, умирая, не умереть, а вернуться, как он же, измененным. Потому, что в этом мире всегда должны быть люди «зеркального свойства», дабы остальные поняли вселенскую истину, истину Творца мира, что доброта его создала небо и землю, что и небо приемлет к себе только души добрые.

Но и не только это, явное для Ефимки, открылось в предназначении его самого и в будущем Адамова. Была еще одна, окутанная тьмой тайна «зеркального свойства», ибо не только в отражении добра заключалось оно и в преумножении добра, но и в отражении зла и таком же преумножении его.

Разумеется, Ефим ни когда так не думал, то есть не рассуждал, таким образом, он чувствовал так, а все, выше сказанное, только переложение тех чувственных знаний, которые он имел, которые его вели по жизни с тех самых пор, когда небесное знамение «ожгло» Ефима.

Непостижимая разумом тайна мира переполняла его, и эта переполненность замыкала его уста. Говорил Ефим редко, мало, все больше сидел в той странной позе, которая сама собой сложилась, еще тогда, когда он обнаружил себя за тысячи верст от Соловков в кулундинской степи.

Однажды хозяйка занедужила, слегла. Ефим зашел к ней в горницу, что он делал чрезвычайно редко, (обычно сидел в своей странной позе в угловой комнате), и Марии Спиридоновне поначалу казалось, что он, вот так сидя и «окочурится», а потом привыкла. Так вот, зашел к ней и срывающимся голосом сказал:

– Ты, голубушка – (он её никак иначе не называл), пожелай мне здоровья и исцеления того, что у тебя болит. Но только пожелай все душой, искренне.

Очень та удивилась:

– Что ты, Ефимушка! Рази я когда тебе плохого желала? Это ты мне пожелай здоровья, авось Господь услышит твои молитвы.

Так «отразилась» её искренняя доброта и вернулась обратно. Уже вечером встала Марья Спиридоновна, словно и не болела только что.

– Диво ты совершил, Ефимушка. Чудо. Видно, и вправду тебя Господь слышит, – хозяйка, не знала, чем угостить-накормить своего исцелителя.

– Не я, голубушка, не я исцелили тебя, а ты сама себя исцелила. Люди-то от злобы, от не доброты своей болеют. Злобой от Бога отодвигаются, а добротой придвигаются.

Больше говорить он не стал: и так сказал много.

Только наполовину поверила Мария своему постояльцу, а язык её уже разнес весть по округе, и потянулись болящие, и скорбящие в дом за исцелением. Так, мало, помалу из тех, кого исцелил Ефим, образовалось общество без названия и без особой цели, просто из удивления способностям Ефима. Наиболее начитанные придумывали разные новомодные объяснения типа экстрасенсорики, особого энергетического поля. Постепенно из отрывочных слов Ефима начиналось складываться особое учение о целящей доброте.