Михаил Анохин - Мерцающая аритмия

– Это я теперь понял, – когда в сотый раз по сопатке получил, что никого не нужно защищать, – говорил Генка Лютиков. – Да, Да! Никого! От этого всем только хуже. Посылают пострадать за народ, за общее дело, а когда из этих страданий ничего нельзя на хлеб намазать, то берут этого «страдальца» за шиворот и топят, как кутенка, в проруби. «Не мог, – говорят, – воли нашей, нашего хотения исполнить, а теперь, кто его знает, может, за твои-то «страдания» придется нам всем отвечать. Так мы прежде того спроса с тебя и спросим».

Таким откровением Генка поделился со мной буквально через год после потрясших СССР шахтерских забастовок. Он оказался ненужным ни народу, ни властям, а в 1989 году был на таком гребне людской стихии, что очень даже походил на Емельку Пугачева.

Обитателей кабинетов горкома партии и других кабинетов рангом поменьше имя Лютикова вводило в дрожь, а сам он стал «телезвездой» местного «розлива». Да что там местного! Центральное телевидение полчаса на всю страну вещало бредовые и благородные идеи Лютикова. Да, да! Они и на самом деле были благородны, как любые идеи идеалистов-романтиков, но, как это всегда было и, наверное, будет всегда, доброго из них ничего не получилось.

Документы засвидетельствовали факты этой части биографии Лютикова. Запечатлели на всю оставшуюся жизнь в истории государства под названием СССР. Но я не хочу «расчесывать» и «посыпать солью» еще не зажившие раны, так что описание полгода бурной общественной жизни Генки я оставляю до лучших времен, когда осядет «пена жизни» и мы увидим дно, от которого только и можно оттолкнуться в поисках «положительного героя». При ближайшем рассмотрении Генка Лютиков далеко не дотягивал до положительного героя. Даже до «героя нашего времени» – и то вряд ли, потому как ничего героического в своей жизни не совершил. Сказано в одной древней книге; «Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? Пила гордится ли пред тем, кто двигает ее? Как будто жезл восстает против того, кто поднимает его; как будто палка поднимается на того, кто не дерево!»

Почему и с какой такой стати Генка Лютиков оказался и «пилой», и «секирой» шахтерского бунта? Откуда и как появился Генка на небосклоне нашей провинциальной, землекопо-шахтерской, почти кротовой жизни – это для многих загадка и по сей день. А след Лютиков оставил яркий, значительный и неоднозначный, по крайней мере, в моей личной судьбе. Что же касается других… то, он был и остался «экзотическим фруктом Востока»: одни без ума от него, других тошнило и рвало от одного его вида и «запаха».

Работал Генка в дорожном управлении (ДУ) на автогрейдере и, по отзывам его знавших, был неплохим специалистом. Истины ради, следует сказать, что «объявился» он там по договору с этим «ДУ», который предоставил ему двухкомнатную благоустроенную квартиру. Из чего следовало, что на прежнем месте жительства Лютиков квартиры не имел.

Росту Лютиков был около метра восьмидесяти, плотный, чуть сутуловатый, с лицом евразийского типа. Такие лица часто встречаются в Сибири. Густая шевелюра курчавых волос рано стала седеть.

Какой-нибудь «продвинутый» психолог сказал бы по этому поводу, что у Лютикова слабые нервы, что люди пугливые и робкие рано седеют и сел бы в лужу с таким провидением.

На работе Генку называли по имени известной американской коммунистки – Анжелы Дэвис. Курносый нос был слегка поврежден. Видимо, то были следы кулачных разборок молодости. Глаза маленькие, спрятанные под набухшими от плохой работы почек веками. Руки сильные, хотя пренебрегал элементарной гимнастикой. Ладони большие и всегда горячие, даже в стужу. А полностью его имя-отчество было Лютиков Геннадий Михайлович.

«Написать правдиво историю своей жизни или искреннюю исповедь, то есть рассказать о себе не то, что нужно обществу, а то, что действительно с тобой было, значит добровольно выставить себя – при жизни или после смерти, это почти все равно – к позорному столбу». – Сказал Генка словами любимого философа, когда я пожаловался на то, что у меня в очерках о конкретных людях всегда присутствует изрядная доля вымысла.

Но Генка этим авторитетом не ограничился, да и был бы он Лютиковым, если бы одним авторитетом исчерпал свою эрудицию.

– Сократ жаловался на Платона: «Много наврал на меня этот юноша». Так что не переживай.: – Вот умру тоже много чего наплетешь на меня, но я, как и Сократ, в обиде на тебя не буду.

Кто не знает Генку, услышав подобное заявление, подумал бы, что у этого мужика самомнение раздуто до невообразимых пределов, но я-то знал, что не только Сократ и Шеллинг были его собеседниками, но и неведомые мне философы тоже входили в круг его интересов. Кстати, «собеседник» – это его словечко, его определение беспрерывного, до самой его смерти, образовательного процесса.

– Они все мои собеседники, – говорил Лютиков, упоминая этих философов.

Теперь-то я знаю из своего скромного опыта писательства, что любая правда о человеке – уже «позорный столб», поскольку мы горазды судить других по «гамбургскому счету», но себя судим по совсем иным «счетам» и чаще всего «применительно к подлости» и «исходя из обстоятельств». По крайней мере, так происходило и происходит со мной.

Генка Лютиков появился на свет в поселке Кондобе, что под Таштаголом, в вагоне пассажирского поезда, загнанного в тупик и приспособленного под роддом. Это было первое поколение детей от отцов, вернувшихся с войны. Детей, в генах которых отложилось все пережитое их родителями. Матери Генки, когда она его рожала, было всего семнадцать лет.

– Лидка, – сказала акушерка, – дай закурить.

Руки её были в крови, и она губами ухватила зажженную «Беломорину», поднесенную санитаркой.

При этих словах, она жадно и глубоко затянулась, пыхнула дымом в раскрытое окно вагона и кивнула головой в сторону только что родившегося малыша, не подававшего признаков жизни.

– Это второй за сегодня и тоже не жилец.

Фронтовичка, она с неприязнью смотрела на роженицу.

– Мы там воевали, а они здесь тешились, – эта мысль все время подспудно сидела в ней.

И вдруг, малыш пискнул, а потом заорал, словно не соглашаясь с только что вынесенным ему приговором.

– Ого! – Санитарка Лидка кинулась к новорожденному. – Марья Алексеевна, товарищ капитан, не согласен он! Не согласен!

И это «не согласен», по всей видимости, означало, что новорожденный не согласен с выводом Марьи Алексеевны, капитана запаса медицинской службы.

– Ну не согласен, так не согласен, пусть живет. – буркнула Марья Алексеевна и ловко «щелкнула» докуренной папиросой, отправляя её с большого пальца в окно вагона. Слова санитарки, оказались пророческими. Генка с малолетства стал ни с чем не согласным, даже с самим собой.