Роберт Чемберс - Послание из тьмы

– Смотри.

Кайзер бросил еще один взгляд и увидел молодую пару: женщина играла с малышом, и в этой уютной комнате все, казалось, дышало довольством. Снова перед ними было богатство Германии, добытое тяжким трудом: удобная мебель напоминала об акрах хорошо обработанной земли, о борьбе с силами природы, в которой и множится достояние нации.

– Так тоже могло быть, – сказал призрак. И вновь огонь потух, мирная картина исчезла, оставив только унылую заброшенную комнату с бедностью и горем, населяющими пыльные углы, и женщиной, сидящей там в одиночестве.

– Зачем ты показал мне это? – спросил кайзер. – Для чего мне твои видения?

– Следуй за мной, – сказал призрак.

– Что это? – спросил кайзер. – Куда ты ведешь меня?

– Следуй за мной.

Они летели от окна к окну, от деревни к деревне. Будь вы этой ночью в Германии и обладай способностью видеть невидимое, вы бы тоже заметили внушительную фигуру, что перемещалась с места на место, от одной сцены к другой. Кайзер успевал их рассмотреть, но затем семьи исчезали, мирные картины таяли и призрак снова повторял: «Следуй за мной». Кайзер повиновался, не желая того, и так они обошли окно за окном сотни ферм в Пруссии, а потом пересекли ее границу и попали в Саксонию, и снова и снова вы слышали бы, если бы понимали язык духов: «Так могло быть… Так могло быть», – звучало от окна к окну.

Они пересекли Саксонию и достигли Австрии. До сих пор взгляд кайзера оставался твердым и надменным. Но тут наконец и он уже едва удерживался от слез. И призрак обернулся и повлек его назад через Саксонию снова в Пруссию и, пролетев над головами часовых, вернул в мягкую постель, в которой так трудно было уснуть.

И хотя они видели тысячи домов, в которых прежде царила радость, – и которые теперь она покинула, и алтари неизбывного траура, и тысячи смеющихся немецких детей, которым не суждено было родиться, – все это были только призраки надежд, разрушенных им. И над всеми верстами, над которыми его так безжалостно влек фантом, начал заниматься рассвет.

Он успел облететь только первую тысячу домов из того множества, которое обездолил за эти годы: он должен был увидеть все, прежде чем ему дозволено будет освободиться.

Первая ночь наказания завершилась.

Роберт Уильям Чемберс практически неизвестен нашим читателям – между тем он автор чрезвычайно плодовитый и очень успешный, причем отнюдь не за счет сиюминутных «пустышек». Сын нью-йоркского адвоката, он, подобно многим американцам из обеспеченных семей, значительное время провел в Европе, попав под обаяние старой европейской культуры (не британской в собственном смысле: Париж, где Чемберс получил образование как художник, для него значил больше, чем Лондон), всерьез изучал «континентальную» архитектуру и живопись, сам стал не только по-настоящему хорошим, но и признанным живописцем, его работы выставлялись в ведущих галереях, его иллюстрации публиковались крупнейшими журналами… До сих пор неизвестно, почему Чемберс решил «изменить» изобразительному искусству с литературой, но с 1887 года он понемногу превращается из «хорошо владеющего литературным слогом художника» в «отлично разбирающегося в живописи литератора». После этого на протяжении почти полувека большинство его романов, рассказов, литературных циклов становились бестселлерами – и многие из них вполне заслуженно: они продолжают переиздаваться до сих пор, причем отнюдь не в память о прошлом.

Самое выдающееся произведение Чемберса – опубликованный в 1895 году сборник (или «роман в рассказах»?) «Король в желтом», посвященный страшным и фантастическим событиям, вторгающимся в судьбу каждого, кто оказывается так или иначе причастен к одноименной пьесе: смотрел ее, или видел фрагмент декораций, или слышал задействованную в пьесе музыку… При этом о содержании пьесы автор так ничего и не сообщает, о причинах связанной с ней опасности – тоже… и это неожиданно оказывается сильнейшим литературным ходом.

Рассказ «Случай в драконьем дворе» входит именно в этот сборник.

Вечерня в церкви Сент-Барнабе подошла к концу; клир покинул пресвитерий, мальчики-хористы стайкой спустились к алтарю и расселись на скамьях. Служитель в богато расшитой униформе прошествовал по южному приделу, через каждые четыре шага ударяя своим посохом по каменным плитам пола; за ним следовал красноречивый проповедник и хороший человек, монсеньор епископ К.

Я сидел рядом с алтарной преградой, и теперь мне нужно было обернуться к западной части нефа. Все, кто находился между алтарем и кафедрой, тоже обернулись. По церкви прошел тихий шорох и постукивание, пока паства устраивалась в новой позиции; тем временем проповедник взошел по ступенькам на кафедру, и соло на органе смолкло.

Меня всегда сильно занимала органная музыка в церкви Сент-Барнабе. В ее звучании сказывалась – слишком заметно, на мой непросвещенный взгляд, – профессиональная сноровка, академичность, но за ней стоял острый, хотя и холодный, разум. Более того, она соответствовала французскому понятию о вкусе: возвышенная, рациональная, достойная и сдержанная.

Однако в тот день я с первого же аккорда уловил перемену к худшему, зловещую перемену. Пока длилась месса, пение чудесного хора сопровождал в основном малый орган над алтарем, но с западной галереи, где расположен большой орган, по всей церкви то и дело разносились тяжелые аккорды – казалось, будто кто-то вполне сознательно нарушает безмятежность этих ясных голосов. Аккорды не были просто резким диссонансом, не были вызваны чьим-то неумением. Они возникали снова и снова, и я отчего-то вспомнил, что пишут в учебниках по архитектуре насчет особенностей церковного строительства в старину: хор храма обычно освящали сразу по окончании постройки, а неф, который завершали порой спустя полстолетия, часто оставался вовсе неосвященным. Вот я и задался праздным вопросом: не случилось ли именно так в церкви Сент-Барнабе, и могло ли нечто, чему не место в христианском храме, незаметно пробраться внутрь и завладеть западной галереей? О таких случаях я тоже читал – но уже не в трудах по архитектуре.

Затем я вспомнил, что храм, посвященный св. Барнабе, существует немногим более ста лет, и улыбнулся, сообразив, насколько несовместимы средневековые предрассудки с этим жизнерадостным творением восемнадцатого столетия в стиле рококо.

Но месса уже завершилась, и сейчас должны были последовать тихие аккорды, которые помогают людям, ожидающим проповеди, настроиться на размышления. Вместо этого орган над входом в церковь издал еще более искаженные звуки, как только клир удалился, – так, словно теперь его ничто не сдерживало.