Роберт Чемберс - Послание из тьмы

Наконец оно умерло. Одним утром мы с Хаммондом нашли его в постели холодным и окоченевшим. Сердце перестало биться, легкие не дышали. Мы поспешили похоронить его в саду. Это были странные похороны: в сырую яму лег невидимый труп. Слепок его тела я отдал доктору К**, и он хранит его в музее на Десятой улице.

И теперь, накануне долгого путешествия, из которого могу уже не возвратиться, я составил сей рассказ о случае самом необычайном из всех мне известных.

Примечание. Поговаривали, что собственники известного музея этого города заключили договор с доктором К** о представлении публике диковинного слепка, данного ему на хранение мистером Эскоттом, – столь выдающегося, что его история не может не привлечь всеобщего внимания.

Автор «Дракулы» оставался верен своему методу даже в произведениях детективного жанра, поэтому «Крысиные похороны», формально не нарушающие законы реализма (ну, почти), навевают прямо-таки мистический ужас. Дополнительный колорит создается тем обстоятельством, что тут Стокер как бы посылает нам рассказ из могилы – причем своей собственной: рукопись «Похорон» должна была войти в сборник, который он готовил в последние месяцы жизни… но так и не успел завершить. Его опубликовала уже вдова писателя Флоренс Брэм Стокер, добавив к подборке рассказов еще одну главу, исключенную из белового варианта «Дракулы», в результате чего сборник получил название «Дети Дракулы». Трудно сказать, одобрил бы такое соседство сам Брэм Стокер, – но судьба распорядилась за него.

Если уезжать из Парижа по Орлеанской дороге, пересечь Enceinte и повернуть направо, вы попадете в дикую и далеко не приятную для взора местность. Справа и слева, позади и впереди, в любую сторону от вас будут возвышаться горы мусора и отходов, скопившиеся за долгие годы. Париж живет не только дневной, но и ночной жизнью, и всякий приезжий, поздней ночью возвращаясь в гостиницу на улице Риволи или Сент-Оноре либо выходя из нее рано утром, может, приближаясь к Монружу, догадаться – если не сделал этого еще раньше – о назначении тех массивных фургонов, напоминающих огромные котлы на колесах, что медленно ползут по улицам повсюду, где бы он ни проходил.

Каждый город обладает своими специфическими особенностями, вызванными его естественными надобностями: одним из наиболее примечательных атрибутов Парижа является племя тряпичников. Ранним утром – а парижская жизнь начинается именно в эти часы – почти на любой улице, напротив каждого двора или переулка, а также между домами, точно так же как в некоторых американских городах и даже отчасти в Нью-Йорке, можно увидеть большие деревянные ящики, куда прислуга или постояльцы выбрасывают накопившийся за день мусор. Вокруг них копошатся, переходя с одного пастбища на другое, изможденного вида оборванцы, мужчины и женщины, весь рабочий инвентарь которых составляют холщовые мешки или корзины, переброшенные через плечо, а также миниатюрные грабельки, которыми они разрывают для подробного осмотра содержимое мусорных ящиков. Все, представляющее ценность, они подцепляют этими грабельками и складывают в корзины, манипулируя своими инструментами с такой же легкостью, с какой китайцы управляются с палочками для еды.

Париж – весьма централизованный город, а централизация и систематизация – близкородственные понятия. В прежние времена, когда централизация только зарождалась, ее предвестницей была систематизация. Все одинаковые или схожие по назначению предметы собирались в одно целое, в некоем центральном пункте. Представьте себе бесчисленные tentaculae , что расходятся лучами во все стороны из центра, где возвышается огромная голова с мыслящим мозгом, зоркими глазами, смотрящими во все стороны, и чуткими ушами, улавливающими любой звук. И ненасытной пастью, проглатывающей все, что в нее попадает.

Другие города походят на различных птиц, зверей или рыб, с естественным аппетитом и нормальным пищеварением. И только Париж предстает нам в образе гигантского спрута. Продукт централизации ad absurdum , ни в чем ином не проявляющий столь причудливого и явного сходства с осьминогом, как в работе своей пищеварительной системы.

Те здравомыслящие туристы, что добровольно отдают себя в цепкие объятия мистера Кука либо же мистера Гейза и «покоряют Париж» за три дня, часто оказываются озадачены, узнав, что обед, который стоил бы в Лондоне порядка шести шиллингов, в кафе на Пале-Ройяль обойдется в три франка. Не было бы никакой нужды удивляться, если бы они помнили и всесторонне изучили такую особенность Парижа, как систематизация, каковой обязаны своим появлением и парижские chiffonier .

Париж пятидесятых годов мало чем напоминает сегодняшний, а тот, кто видел Париж Наполеона и барона Османа, едва ли сможет осмыслить положение вещей, в котором город находился сорок пять лет назад.

К числу немногого, что не претерпело значительных изменений, можно отнести и обширные пространства, где скапливаются отходы. Мусор остается мусором в любой части света и во все эпохи, семейное сходство всех мусорных куч поистине идеально. Поэтому путешественник, посетивший окрестности Монружа, способен без большого труда мысленно перенестись в 1850 год.

В тот год я остановился в Париже на длительный срок. Я был безумно влюблен в одну юную леди, и она отвечала мне взаимностью, но, уступая родительской воле, дала обещание не видеться и не вступать в переписку со мной на протяжении целых двенадцати месяцев. Мне также пришлось согласиться на это испытание в призрачной надежде добиться расположения ее родителей. По условиям соглашения я должен был покинуть страну и не писать моей возлюбленной до тех пор, пока не истечет год.

Как и следовало ожидать, время для меня тянулось мучительно медленно. Никто из моей семьи или же моего окружения ничего не мог мне поведать об Элис, и ни у одного из ее родственников, как ни горько это признавать, не хватило великодушия хотя бы при случае переслать утешительную весть о ее добром здравии. Шесть месяцев провел я в скитаниях по Европе, но, так и не найдя забвения в этих странствиях, решился направиться в Париж, обладающий, по крайней мере, удобным сообщением с Лондоном на тот случай, если я по благосклонности фортуны получу позволение вернуться раньше назначенного срока.

Мое положение как нельзя лучше подтверждало справедливость изречения «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце», поскольку в придачу к страстному желанию поскорее увидеть дорогое мне лицо, меня терзала непреходящая тревога из-за того, что какой-нибудь злосчастный случай помешает мне встретиться с Элис в должное время, после всех испытаний, в которых я хранил верность ее надеждам и своим чувствам к ней. А потому любое задуманное мною рискованное предприятие таило в себе некое болезненное удовольствие, будучи чревато значительно более серьезными последствиями, чем при обычных обстоятельствах.