Брэм Стокер - Логово белого червя

Все мы невольно приблизились к дороге, охваченные любопытством и ужасом; я молчала, а остальные издавали возгласы, отражавшие различные степени страха.

Развязка наступила быстро. Как раз перед подъемным мостом замка, на пути приближающейся кареты, у обочины дороги стояла величественная липа, а напротив нее — старинный каменный крест, завидев который, лошади, мчавшиеся теперь с воистину ужасающей скоростью, свернули, и колесо кареты наехало на выступающие корни дерева. Я поняла, что сейчас произойдет, и закрыла лицо руками, не в силах видеть неизбежное. Я даже отвернулась, но тут же услышала возгласы гувернанток, чьи глаза оставались открытыми. Любопытство заставило меня повернуться обратно и открыть глаза, и я увидела сцену полной неразберихи. Две лошади лежали на дороге, карета опрокинулась набок, и два ее колеса все еще вращались в воздухе, мужчины торопливо распутывали постромки, а рядом с каретой стояла весьма величественная и властная на вид леди с прижатыми к груди руками, время от времени прикладывая к глазам платок. Вскоре из кареты извлекли юную леди, потерявшую сознание или даже саму жизнь. Мой отец уже стоял возле пожилой леди со шляпой в руке и, очевидно, предлагал ей помощь и ресурсы своего шлосса. Леди, казалось, не слышала его и не сводила глаз с хрупкой девушки, которую уложили на обочине.

Я приблизилась. Девушка, очевидно, пребывала в обмороке, но была, все всяких сомнений, жива. Отец, считавший себя врачом-самоучкой, прижал пальцы к запястью девушки и заверил леди, назвавшуюся ее матерью, что пульс хотя и слабый и нерегулярный, но четко различим. Леди хлопнула в ладоши и с благодарностью посмотрела на отца, но тут же вновь приняла прежнюю театральную позу, которая, как я полагаю, для некоторых естественна.

Она была из тех, кого называют «привлекательной для своего возраста», и прежде наверняка считалась красивой. Высокая, но не худая, она была облачена в черный бархат и выглядела довольно бледной, хотя лицо ее оставалось гордым и властным, но как-то странно возбужденным.

— Воистину я обречена на несчастья! — Услышала я, подойдя, ее слова. — Я сейчас в путешествии, от которого зависит жизнь и смерть, и в этой гонке потерять час означает, возможно, потерять все. Но сейчас никому неведомо, когда мое дитя оправится настолько, чтобы отправиться в путь. Я должна оставить ее, ибо не могу, не имею права задерживаться. Далеко ли отсюда ближайшая деревня, сэр? Мне придется оставить ее там и целых три месяца не видеть свое дорогое дитя и даже не иметь возможности получить от нее весточку.

Я дернула отца за сюртук и прошептала ему на ухо:

— О, папа, умоляю, попроси ее оставить девушку у нас. Я буду так рада! Попроси, умоляю!

— Если мадам доверит своего ребенка заботам моей дочери и ее гувернантки, мадам Перродон, и позволит ей остаться нашей гостьей под мою ответственность до возвращения мадам, — обратился к леди отец, — то это возложит на нас определенные обязательства, и мы станем обращаться с ней со всей заботой и рвением, к которым такое доверие обязывает.

— Я не могу согласиться на такое, сэр, ибо это подвергнет вашу доброту и благородство слишком жестокому испытанию, — ответствовала леди.

— Наоборот, вы окажете нам милость в тот момент, когда мы в ней весьма нуждаемся. Мою дочь только что постигло жестокое разочарование из-за некоего несостоявшегося визита, который она давно и с огромным нетерпением ожидала. Ежели вы поручите юную леди нашим заботам, это станет для нее лучшим утешением. Даже ближайшая на вашем пути деревня находится очень далеко, и в ней нет гостиницы, в которой вы согласились бы оставить дочь; вы ведь не можете допустить, чтобы она проехала некое значительное расстояние, подвергая свое здоровье опасности? И если, по вашим же словам, вы не можете отложить путешествие, то должны расстаться с дочерью сегодня, а кроме как здесь вам не найти места, где вы сможете быть уверены, что к ней отнесутся с искренней заботой и нежностью.

Во внешности и поведении этой дамы имелось нечто настолько изысканное и даже импозантное, а в манерах нечто столь властное, что одно это, даже если не считать вида ее экипажа, убеждало прочих в том, что она — влиятельное лицо.

К этому времени карету уже подняли, а лошадей вновь запрягли.

Дама бросила на дочь взгляд, показавшийся мне куда менее любящим, чем можно было предположить в начале этой сцены, а потом поманила отца и отвела его на несколько шагов в сторону, после чего заговорила с ним, имея выражение лица весьма строгое и ничуть не напоминающее то, каким оно было совсем недавно. Меня переполняли удивление — неужели отец не замечает этого изменения? — и невыразимое любопытство: мне хотелось узнать, что же она говорит ему почти в ухо с такой откровенностью и быстротой?

Разговор их продолжался минуты две или три. Затем она повернулась и подошла к месту, где лежала ее дочь, поддерживаемая мадам Перродон. Дама опустилась на колени и прошептала девушке на ухо, как предположила мадам, краткое благословение. Потом, торопливо поцеловав дочь, она встала, уселась в экипаж и захлопнула дверцу. Слуги в ливреях вскочили на запятки, передние всадники пришпорили лошадей, кучер щелкнул кнутом, лошади неожиданно пустились рысью, грозившей скоро перейти в галоп, и карета покатилась дальше, сопровождаемая по пятам двумя всадниками.

Мы провожали кортеж взглядами, пока он вскоре не скрылся в туманном лесу, а скрип колес и стук копыт не растаяли в тихом ночном воздухе. И доказательством того, что это приключение не было иллюзией, осталась лишь девушка, которая как раз в этот момент открыла глаза. Я не могла их видеть, потому что ее лицо было повернуто в другую от меня сторону, но она подняла голову, осмотрелась и жалобно произнесла:

— Где мама?

Наша добрая мадам Перродон ответила ей с нежностью и добавила несколько утешений, после чего девушка спросила:

— Где я? Как называется это место? Я не вижу кареты. И… мацка… где она?

Мадам ответила на все ее вопросы, и девушка постепенно вспомнила, как произошло несчастье с каретой, и была рада услышать, что никто из путешественников не пострадал. Узнав же, что мать оставила ее здесь и вернется лишь через три месяца, она зарыдала.

Я уже собралась добавить к словам мадам Перродон и свои утешения, но мадемуазель де Лафонтен остановила меня, коснувшись моей руки, и сказала:

— Не подходите. Сейчас она может общаться лишь с кем-то одним из нас, и даже легкий избыток эмоций может оказаться для нее чрезмерным.

И я решила, что, как только незнакомку уложат в постель, я приду в ее комнату и поговорю с ней.

Отец тем временем распорядился послать верхового слугу за врачом, живущим в двух лигах от нас, и приготовить спальню для юной леди.