Джонатан Кэрролл - По ту сторону безмолвия

— Да, либо он вам нравится — сразу и навсегда, либо вас от него тошнит. Равнодушных не остается. А вы что скажете?

— Еще не определился. Поначалу мне показалось, что это инопланетный звездолет, но сейчас я начал привыкать. Внутри он такой же сумасшедший?

— Пожалуй, нет. Но и не земной! Входите, увидите сами.

Впервые Анвен упомянула о мальчике, когда мы были в гостиной. До того момента она и голосом и повадкой напоминала дружелюбного экскурсовода. Она явно привыкла показывать дом озадаченным или изумленным людям и потому создана себе соответствующий роли образ. Комнату венчал потолок с огромным окном-розой, составленным будто из мозаичных панелей, из витражей, сквозь которые струился разноцветный свет, расцвечивая пол, словно ковер.

— Поразительно. Не знаю, что и сказать о вашем доме, миссис Майер.

— Анвен.

— Анвен. То он завораживает, то — через минуту или когда мы входим в другую комнату — мне кажется, что я хватил лишнего. Эта комната замечательна. То, как вы скомбинировали камень, металл и дерево, окна наверху… И впрямь НЛО. Сверхъестественно!

— А другие комнаты? Похожи на пьяный бред? Я пожал плечами:

— Что поделаешь, некоторые из них превосходят мое воображение.

— Рада, что вы ответили честно. Я скажу вам, почему дом такой. У нас с мужем есть маленький сын. Девять лет назад его похитили. До тех пор, пока мы его не найдем, этот дом будет Бренданом и всем, что мы хотим дать ему.

В том, как она это сказала, не было ни угрызений совести, ни жалости к себе, ни стоицизма. Просто факты ее жизни. Она сообщала их мне, но ничего не просила.

— Мне очень жаль. А других детей у вас нет?

— Нет. Ни муж, ни я не можем и думать о другом ребенке, пока Брендан не вернется домой. Так что Грегори разводит собак, а я тружусь над домом. Когда-нибудь сын вернется, и нам будет что показать ему.

Только тут, в последних словах, я заметил в ее голосе сдерживаемое страдание.

— Когда мы купили участок, тут стояла просто старая уродливая птицеферма. Поначалу я хотела создать что-то, что понравилось бы Брендану. Детское — не значит ребяческое, понимаете? Дом с причудами, всполохами цвета, припадками раздражения.

— Припадками. Отличная идея.

Анвен, уперев руки в бока, оглядела комнату:

— Да, но дом изменился, когда мы выкинули почти всю старую рухлядь. Сначала я хотела, чтобы дом был под стать внутреннему миру ребенка, Брендана. Потом поняла, что до тех пор, пока сын не вернется, дом должен подходить и нам. И я снова начала его перестраивать. Еще, и еще, и еще. До того, как мы поженились, я училась на архитектора, так что не думайте, что я совершенно чокнутая!

Она немного рассказала, опустив то, что касалось нервного срыва мужа и автокатастрофы. По ее словам выходило, что они потеряли ребенка, сменили несколько мест работы, наконец почувствовали, что непременно должны вернуться домой, в свой родной штат, и жить так, как захочется. Я не задавал вопросов. Ее ложь была безобидна: ложь незнакомцу, которому незачем знать об их неизбывной боли. Не думаю, чтобы Анвен так нуждалась в моей жалости; ей хватало того, что я понял и принял их странный дом. Сейчас он был для нее одновременно ребенком и произведением искусства. Словно какого-то душераздирающего голема, она пыталась оживить его силой заботы, любви и воображения. Когда мальчик вернется, она вновь направит все силы на него. До тех пор же всю свою энергию и любовь она вкладывала в то, чтобы сделать неодушевленное одушевленным.

Каждая комната в их доме представляла собой отдельный мир. В некоторых прорубили стены и потолки, чтобы построить мостики, соединяющие одну с другой, словно сюрреалистические вереницы сновидений. В одной спальне все было изогнуто под кривыми углами. Картины в неправильной формы рамах и единственное зеркало закреплены на потолке. Над самым полом в стене буквально пробита дыра, закрытая стеклом. Только спустя мгновение вы понимали, что это окно. В другой комнате, называвшейся Осенней, все предметы оказались мягкими и двуцветными.

Существуют оригиналы, которые строят дома из бутылок или номерных знаков штата Вайоминг. Архитекторы, которые проектируют церкви, похожие на оплывающие свечи, и аэропорты, смахивающие на скатов. Но самым необычайным и откровенно утомительным в доме Майеров была неприкрытая одержимость работой. Анвен ни словом об этом не обмолвилась, но было ясно: она отдает себе отчет в том, что, получи ее мозг передышку, он осознает всю смертельную безнадежность положения и уничтожит ее. Поэтому она не делана передышек. Она планировала, строила и переделывала, держась за единственную ниточку, которая, как она чувствовала, еще связывала ее с пропавшим ребенком.

В комнату вошла маленькая черная собачонка и вразвалку подковыляла к моей ноге. Я нагнулся и погладил ее.

— Это Генри Хэнк. Муж называет щенков в честь знаменитых боксеров прошлого. Мы знаем, что покупатели потом дают им другие клички, но Грег развлекается тем, что несколько недель вокруг него возится целая орава бойцов.

Вбежал еще один щенок и был представлен как Джил Диаз.

— Здравствуйте!

Поначалу я решил, что ее муж отлично выглядит. Куда крепче и здоровее, чем Анвен. Очень загорелый, довольно плотный. Это промелькнуло у меня в голове, когда я вставал, чтобы с ним поздороваться. Мы пошли навстречу друг другу, одна из собак залаяла, и Грегори опустил глаза, чтобы посмотреть, что там за гвалт. Вблизи я разглядел, что кожа у него неестественного коричнево-оранжевого цвета, как бывает от крема для загара. Когда я был мальчишкой и эту дрянь еще только что изобрели, один парень из нашего городка, помнится, купил бутылку… Бедолага потом несколько недель выглядел так, будто его с ног до головы неровно вымазали помадой чуткого красно-коричневого цвета. Полагаю, с тех пор продукт усовершенствовали, но, судя по Грегори Майеру, не сильно.

Руку он тоже пожимал странно: чересчур сильно и мощно сдавил, когда наши руки встретились и соприкоснулись, а потом бессильно и вяло выпустил. Его рука стала совершенно дряблой. Я вспомнил, что Грегори перенес нервный срыв. Чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее замечал признаки уязвимости и душевного расстройства. В конце концов, у меня создалось впечатление, что Майеры «удалились от мира», потому что Грегори не в силах выносить такую тяжесть и не скоро справится со своим горем.

— Дорогой, он говорит, нас порекомендован известный заводчик с Запада. Раймонд Джилл.

— Раймонд! Конечно, я знаю Раймонда. Симпатяга. Кого бишь он разводит?

— Мопсов.

— Мопсов, точно. Симпатяга.

Грегори чересчур часто откашливался. Он так напряженно и внимательно слушал собеседника, даже его совершенно ни к чему не обязывающую болтовню, что тот поневоле ощущал неловкость. Печальнее всего, что он искренне старался. Грегори делал вид, будто вы для него очень важная персона, хотя вы познакомились лишь несколько минут назад. При этом он не был ни подхалимом, ни рубахой-парнем. Вероятно, я ему действительно понравился, поскольку вел себя любезно и мило, но в его вымученной улыбке, в поначалу энергичном, но потом бессильном и вялом рукопожатии, в том опасливом обожании, с которым он смотрел на жену, читалось страдание. Рядом с ним она казалась самым сильным человеком на свете.